Ничья

– Погоди, – волнуясь, трепеща и совершенно не находя никаких аргументов в пользу строительства перед разрушением, виновато улыбнулась Вера Алексеевна. Как обычно при таких разговорах, она робела перед этим монстром, перед этой богиней – своей дочкой Томасиком. Даже в её имени, произносимом матерью, слышалась сюсюкающая надежда на то, что это неповторимое и на её взгляд совершенное создание когда-нибудь станет её уважать. – Погоди, Томасик, надо решить. У меня зарплата…

– Я всё знаю про твою зарплату! – отрубает дочь. – А ОН, что, больше нам не будет помогать?

– ОН будет. Обещал, конечно. Но ты понимаешь, ты выросла и…

– Понятно! Выросла и должна вкалывать, чтобы обеспечить себе пропитание. Ну, так не беспокойся, я о себе отлично позабочусь.

– Хорошо, Томасик, но… Но куда ты хочешь? – робкий вопрос без надежды на ответ.

– Пока никуда.

Томка обманывала, потому что ей хотелось устроиться, как уже устроилась Галка Мельникова, секретаршей. Причём, в этой секретарской работе она меньше всего видела работу, которую, наверное, тоже придётся делать. Она лишь представляла приёмную, ковры, селекторы и… себя, одетую по самому последнему крику моды и причёсанную, как кинозвезда. Сидит она и смотрит. Взгляд у неё томный и важный. Заходят в приёмную люди, множество людей, и всё больше молодые, интересные, хорошо одетые и перспективные мужчины. Они предлагают ей пойти вечером в театр, в ресторан, покататься на автомобиле… Томасик в замешательстве, не знает, что выбрать. И в таких размышлениях она сидит до конца рабочего дня. Изредка ей приходится вставать и прогуливаться в кабинет начальника, который, конечно же, тоже к ней ужасно благоволит, но он уже стар и готов сделать для неё всё, что угодно, на отеческих основаниях. Такое место работы было представлено уже тысячу раз, а уж после того, как ближайшая подруга Галка Мельникова и вправду сидела в такой точно приёмной, мечты стали почти реальностью.

Томка стала приходить на работу к Галке, сидела в кресле и привыкала к своей будущей жизни. Как хорошо тут относились к Галке, как вежливо! После школы, где каждая учительница могла накричать, «поставить на ноги» (будто можно ещё на что-то поставить) или даже выгнать из класса, здесь был просто рай… Молодых мужчин было много…

Вера Алексеевна об этих чудовищных, с её точки зрения, планах не знала. Она уже много лет в процессе воспитания пыталась выявить склонности своей дочери, способности её к каким-нибудь конструктивно-позитивным занятиям. И то, что происходило теперь, считала результатом того, что в этом «выявлении» не добилась никакого результата.

Томка медленно растирала длинными пальцами крем по гладким и не требующим крема щекам и равнодушно глядела не на Веру Алексеевну, а на носки своих ног, обутых в тапочки с пампушками. Она считала разговор само собой ненужным, но из тактических соображений поддерживала «обсуждение её дальнейшей послешкольной жизни». «Ей хочется посоветовать. Да и какая бы она была мать, если б не советовала… Пусть говорит, ей же лучше».

– Хорошо, в техникум ты не хочешь, – вздохнула Вера Алексеевна, поняв, что рухнул её давний план взять дочку за руку и отвести в техникум, в котором сама работала много лет. – Но всё-таки, ты что-то решила. Может, скажешь мне?

Дочь быстро перевела взгляд с туфель на мать, лицо которой сделалось красновато-страдальческим, в пятнах. «Отложим дебаты на завтра», – подумала Томка с педагогическим тактом, и даже приготовилась соврать, что техникум этот, вроде, тоже ничего… Но Вера Алексеевна вдруг смело развернулась в кресле и вцепилась в телефон, словно от него зависела последняя её связь с жизнью:

– Уж лучше я Гуменникову поклонюсь, – тихо, но веско объявила она и стала лихорадочно набирать номер телефона. – Здравствуй, Илья, – сказала севшим голосом. – Ты не узнал меня? Колясникова… Ну, вот видишь, – Вера Алексеевна натужно засмеялась.

Томка не вышла на кухню, как обычно делала, когда мать начинала свои телефонные разговоры, а решила поприсутствовать: разговор касался её лично, и она предпочитала держать информацию под контролем.

– …ты большой человек, Илья… А мы, маленькие, лезем к тебе со своими делами-бедами, – щёки Веры Алексеевны то вспыхивали, то бледнели, пальцы так сжимали телефонную трубку, что казалось: треснет она, будто хлебная сушка.

Такого волнения ещё не проявляла Вера Алексеевна на глазах у дочки, которая приняла его на свой счёт. Решила: мать устраивает её на бог весть какое вакантное место. Уже было пора снимать маску (идти умываться), а разговор длился. Слова имели двойные смыслы, будто мама и этот Гуменников говорили на своём, заранее условленном языке. До этого звонка дочка и не могла предположить, что у её матери с каким-то мужчиной может быть такой особенный разговор.