Ничто

Она не отходила от гробика малыша Эмиля дольше чем на пару минут, словно думала, что в нем лежат останки Сёренсена. Так что мы не могли ее выгуливать за пределами лесопилки при свете дня. Если бы Золушку увидели с кем-то из нашей компании, запросто заподозрили бы нас в причастности к происшествию на кладбище. Софи, которая жила ближе всех, выгуливать собаку с наступлением темноты не могла: ей не разрешали выходить так поздно, вдобавок ее родители считали, что она слишком много времени проводит на заброшенной лесопилке. Выход нашла Элиса.

Она как будто начала больше дорожить своим умершим братиком после того, как его гробик оказался на нашем попечении. А может, прониклась любовью к Золушке, потому что та охраняла гробик. Неважно почему, но Элиса сказала, что будет сама каждый вечер приходить на лесопилку и выгуливать собаку, чтобы та немного подышала. Была середина сентября, и к половине девятого уже темнело, так что она как раз успевала выгулять Золушку и вернуться домой, пока не пришло время ложиться спать. В любом случае, ее родителям плевать, во сколько она приходит, сказала Элиса с таким видом, словно не знала, радоваться этому или совсем наоборот.

— И еще, — добавила она.

Мы удивленно на нее взглянули. Из-за всех этих переживаний по поводу затеи с кладбищем мы совсем забыли, что выбрать новую вещь для кучи смысла должна Элиса.

— Волосы Рикке-Урсулы!

Я посмотрела на подругу, рука которой тут же взметнулась к синим косичкам. Рикке-Урсула открыла рот, словно пытаясь возразить, хотя знала, что это бесполезно.

— У меня есть ножницы! — воскликнул Хуссейн, громко рассмеялся и вытащил складной нож, в котором были ножницы.

— Я состригу, — сказала Элиса.

— Я тоже хочу, ножницы мои, — возразил Хуссейн, и они порешили на том, что каждый отхватит половину.

Синий. Синее. Самый синий.

Пока они стригли, Рикке-Урсула не шелохнулась и не произнесла ни слова, но слезы катились по ее щекам, и казалось, будто синева волос отражается на губах, которые она искусала до крови.

Я отвернулась, чтобы тоже не расплакаться.

Остричь косички Рикке-Урсулы было хуже, чем лишить волос Самсона. Без них Рикке-Урсула уже не будет Рикке-Урсулой с шестью синими косичками, то есть она вообще больше не будет Рикке-Урсулой. Я подумала, может, именно потому шесть синих косичек имели смысл, но громко этого не сказала, да и тихо тоже. Так как Рикке-Урсула была моей подругой, независимо от того, что она уже не та Рикке-Урсула с шестью синими косичками, такая особенная и неповторимая.

Сначала Элиса отрезала одну косичку. Потом Хуссейн — другую. Им пришлось попотеть, так как ножницы оказались тупыми, а волосы Рикке-Урсулы — густыми. Потребовалось двадцать минут, чтобы отстричь все шесть косичек. К тому времени Рикке-Урсула походила на человека, который вдруг оказался не там, где надо, а на самом деле место ему было в психиатрической лечебнице.

Отрезанные косички сложили аккуратной стопкой на вершине кучи смысла.

Синий. Синее. Самый синий.

Рикке-Урсула долго смотрела на косички.

Слез на щеках уже не было. Зато в глазах пылала ярость. Она спокойно повернулась к Хуссейну и сказала вкрадчивым голосом, слегка сжав зубы:

— Твой молитвенный коврик!

XII

Хуссейн поднял бучу.

Хуссейн поднял такую бучу, что в конце концов нам пришлось его поколотить. То есть пришлось Оле и Большому Хансу. Остальные наблюдали. Потребовалось какое-то время, но в итоге Хуссейн лежал в опилках лицом вниз, ничего не говоря, а Оле сидел у него на спине. Когда Хуссейну разрешили встать, он выглядел очень испуганным — его практически трясло. Но казалось, боялся он не Большого Ханса и не Оле.

Кого именно — мы узнали лишь после того, как Хуссейн, рыдая, отдал молитвенный коврик и потом неделю не появлялся в школе. Когда он наконец пришел — весь в синяках и кровоподтеках, — одна его рука была сломана. Он нехороший мусульманин, сказал ему отец и выбил из него всю дурь.

Но хуже всего не это.

Хуже всего то, что он был нехорошим мусульманином.

Плохой мусульманин! Никудышный мусульманин! Никакой!

В Хуссейне словно что-то сломалось.

Он ходил, волоча ноги, понурив голову, и если раньше не упускал возможности кого-нибудь пихнуть или стукнуть, то теперь даже сдачи не давал, если кто-то к нему приставал.

Нужно признать, что коврик был красивый. Его украшал красно-сине-серый орнамент, а еще он был таким мягким и приятным, что Золушка ради него чуть не оставила гробик малыша Эмиля. Тогда Ян-Йохан положил коврик на самую верхушку кучи смысла, куда собаке было не добраться, и это помогло. Золушка осталась на прежнем месте.

Хуссейн сначала не хотел говорить, что именно должен отдать следующий. Он лишь печально тряс головой, когда мы пытались на него надавить.

Пьер-Антон снова начал доставать нас своим криком, так что Хуссейну стоило поторопиться. Уже наступил октябрь, но мы были далеки от завершения, а хотелось побыстрее все закончить. Оставались еще пятеро.

Наконец, когда Хуссейн уже не мог отнекиваться, он показал на Большого Ханса и тихо произнес:

— Желтый велосипед.