Ничто о ничем, или Отчет г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы

Женясь, наши дурачки так разнежились, что жена мужа стала называть Тишею, а муж жену Пиюшею, и вот отчего повесть получила название «Пиюши», это же слово произведено от Олимпияды, а не от пьяницы (Пиюша уже впоследствии сделалась пьяницей, когда, к немалому удовольствию своего сожителя, пристрастилась к пиву). Как любил Тихон Михеевич свою дражайшую половину, боже мой, как он любил ее! Она, была его утехою, радостью, игрушкою; она бросалась со всего размаха на его тощие ноги, прыгала ему на шею, скакала по комнате, так что дребезжали окна. Но земное счастье непрочно: рано или поздно, а должен быть ему конец, и он настал, этот роковой конец счастию нежного мужа. И что лишило блаженства доброго Тихона Михеевича: болезнь или смерть жены, чума или холера? О, нет, все не то! век будете думать, а все не придумаете; только чудотворная фантазия г. Ушакова могла изобресть такую ужасную и непредвиденную катастрофу супружеского счастия. Слушайте – и дивитесь, дивитесь, как изобретательна, как смела бывает провинциальная фантазия…

Однажды, когда Тихон Михеевич сидел в туфлях, во фланелевой фуфайке и любовался, как прыгала его ненаглядная Пиюша, а она, говорит автор, «прыгала так увесисто, что каждым ее прыжком можно было вколотить сваю на вершок», ему вдруг пришла в голову охота запищать:

– Пиюша! Пиюшечка моя! Пиюсеночик!

– Ну, что?

– Дай мне табачку понюхать, моя милочка!

– Вишь какой! лень самому встать!

– Из твоих пальчишечек мне приятнее, мой котеночек:

– Хорошо, хорошо!

И Пиюша сунула ему табаку в нос.

– Как приятно! как вкусно! – говорил Тиша, протягивая губы к толстым пальцам Пиюши, – Любишь ли ты меня?

– Люблю.

– А вот сейчас узнаем!.. А… а… а… чих!.. правда! правда!

– Ну так не люблю!

– Не любишь?.. Нет, неправда. Не чихается!

– Понюхай еще!

И Пиюша забила ему такую щепоть, что Тиша, еще не донюхавши, расчихался.

– Ха, ха, ха! Вот видишь!

– По… постой… а… чих!.. а… пос… той!.. Вот… а… чих!.. Вот я тебя!

– Я убегу!

– А я поймаю!

И Тихон Михеевич, расширив руки и ноги в сажень, начал передвигаться направо и налево, ловя Пиюшу, которая так прыгала, что стены дрожали.

– Поймал, поймал!.. Постой же, под арест тебя, под караул! Он усадил ее в небольшие кресла, или табурет, стоявший в углу.

– Сиди тут! Смирно!.. Пока я не позову. Смирно!

И, скорчившись, он начал пятиться до самой двери, приговаривая: сидеть! сидеть! – Тут он, все скорчившись, приподнял обе ладони против лица и начал манить пальцами, крича: цып, цып, цып, сюда, сюда!

На этот крик Пиюша вскочила и побежала.

– Ах!

– Что случилось?

– Ах!.. ой!..

Случилась беда, и какая беда! Вот здесь-то надо видеть всю широту, всю размашистость кисти г. Ушакова и удивляться ей! Дело вот в чем: вам уж известно, что Тиша посадил свою Пиюшу в табурет, который был с ручками, как кресла, и так как содержащее было ограниченнее содержимого, то, когда Пиюша побежала к мужу, содержащее как будто обхватило содержимое и приросло к нему. Какая картина! Дорого бы я дал, чтоб увидеть ее в натуре! О, г. Ушаков обладает изобретательным гением! Не всякому бы пришла в голову такая чудная идея!