Ничто. Остров и демоны

В горле у Ангустиас что-то странно захрипело, будто кот замурлыкал от удовольствия. Она приподнялась на постели и сбросила со лба влажный платок.

— Ты осмелишься побожиться, что подарила его?

— Конечно! Я его подарила — ей-богу!

Эта тема уже приводила меня в отчаяние.

— Я подарила его одной своей университетской приятельнице.

— Не совершила ли ты святотатства?

— Слушай, тетя, не кажется ли тебе, что все это выглядит уже совсем нелепо? Я говорю правду. Кто это вбил тебе в голову, что Глория вытащила у меня платок?

— Меня, девочка, уверил в этом твой дядя Роман. — И, снова ослабев, она откинулась на подушку. — Прости ему господь, если он соврал. Он сказал, что видел, как Глория понесла продавать твой платок в антикварную лавку. Вот я и пересмотрела нынче утром твой чемодан.

Я так растерялась, словно влезла руками в какую-то гадость, и не знала, что сказать, что сделать.

Конец рождественского дня я провела у себя в комнате: сгустились сумерки, мебель обретала фантастические очертания. Забравшись с ногами на широкую тахту, я закуталась в покрывало и уткнулась подбородком в колени.

А там, на улице, за стенами нашей квартиры, из магазинов льются, наверное, струи света, сталкиваясь и переплетаясь; идут люди и несут покупки. Горит огнями рождественский вертеп со всеми необходимыми атрибутами — пастухами и овцами. Улицы, пышные букеты, нарядные корзины, конфеты, поздравления и подарки — все смешалось там.

Глория и Хуан взяли ребенка и пошли прогуляться. Должно быть, на улице, в толпе, их лица кажутся еще более бледными, изможденными, безжизненными. Антония тоже ушла, и я услыхала, как, волнуясь, крадется на кухню, словно мышонок, бабушка, разнюхать, что творится в этом запретном мире, в этих владениях страшной женщины. Она притащила стул, ей надо достать до дверцы буфета. Вот она нашла банку с сахаром — я услыхала, как сахар захрустел на бабушкиных вставных зубах.

А мы лежали в постелях. Тетя Ангустиас, я и там, наверху, отделенный от нас плотным слоем приглушенного шума (в каждой квартире патефоны, танцы, разговоры), лежал — так я себе представляла — Роман, лежал и курил, курил…

И все трое — мы думали только о себе, не выходя за узкие рамки нашей жизни. И даже он, Роман, такой лживый и высокомерный. Даже он, Роман, самый ничтожный, крепче всех опутанный жалкими мелочами повседневности. Жизнь, талант, призвание, все высосано неуемной страстью стравливать своих близких. Он, Роман, способный рыться в моих пожитках, способный возвести напраслину на существо, настолько им якобы презираемое, что он словно и не замечал его вовсе.

Я совсем замерзла у себя в комнате, размышляя обо всех этих вещах. Так кончилось для меня рождество.

VII

Через два дня после бурной сцены, о которой я рассказала, Ангустиас вытерла пыль с чемоданов и уехала, не сказав нам, куда она едет и когда предполагает вернуться.

Однако отъезд этот не походил, подобно отъездам Романа, на тайный побег. Два дня с утра до вечера крики и распоряжения Ангустиас переворачивали все вверх дном. Ангустиас нервничала, сама себе противоречила. Иногда плакала.

Когда чемоданы были заперты и у подъезда стояло такси, Ангустиас обняла бабушку:

— Благослови меня, мама!

— Конечно, дочка, конечно…

— Помни хорошенько, что я тебе говорила…

— Конечно, дочка…

Хуан, засунув руки в карманы, с досадой наблюдал эту сцену.

— Совсем ты, Ангустиас, с ума спятила!

Ангустиас не ответила. Она нагнулась и, опершись о бабушкино плечо, касалась головой белоснежных волос старушки. Длинное темное пальто. Все та же неизменная шляпа. У меня было ощущение, будто поздней осенью я смотрю на лист, еще не сорванный ветром с дерева, но уже сухой, мертвый.

Ангустиас наконец уехала, а дом еще долго был полон отзвуками ее голоса. В тот же вечер зазвонил звонок, и я открыла какому-то неизвестному мне господину. Он спросил Ангустиас.

— Уже уехала? — сказал он, задыхаясь, будто не шел к нам, а бежал.

— Уехала.

— Могу ли я повидать вашу бабушку?

Я попросила его пройти в столовую, и он с беспокойством окинул взглядом все это печальное запустенье. Пришедший был высок ростом, полный, с густыми седыми бровями.

Появилась бабушка, а за нею, цепляясь за подол, и малыш. Бабушка с призрачной барственностью любезно улыбалась гостю, не узнавая его.

— Не знаю, откуда…

— Я много месяцев жил в этом доме, сеньора. Я Херонимо Санц.

С дерзким любопытством я посмотрела на начальника Ангустиас. Мне показалось, что характер у него тяжелый и ему трудно с собой совладать. Одет он был очень хорошо. А его темные, почти без белков глаза заставили меня вспомнить свиней, которых разводила в нашей деревне Исабель: глаза у тех были точно такие же.

— Господи, господи! — с дрожью твердила бабушка. — Ну, конечно же… Садитесь, пожалуйста. Вы знакомы с Андреей?

— Да, сеньора. Я видел ее, когда они приезжали сюда в последний раз. Она мало изменилась. Похожа на мать. Глаза такие же. И такая же высокая и тонкая. Да, Андрея пошла в вашу семью.

— Она точь-в-точь мой сын Роман. Если бы и глаза были черные, она была бы вылитый Роман, — совсем неожиданно сказала бабушка.