Ничто. Остров и демоны

В маленьком поселке пахло свиньями, экскрементами и тухлой рыбой, хотя шумящее рядом море сметало все запахи и очищало все своим свежим соленым дыханием. Домики были сделаны из камней, уложенных один на другой и ничем не скрепленных. Марту поместили в одну из комнатушек, почти целиком занятую складной кроватью, на которую постелили чистые простыни, взятые у лавочницы. В той же комнате, на одеяле, положенном на пол, собирались спать еще две женщины. Проветривать комнату можно было только через дощатую дверь с занавеской из мешковины. Снаружи дом дополняли две пристройки — открытая, невообразимо убогая кухонька и загон для свиней.

Остальные дома были такими же. Марта с восхищением посмотрела на Пабло. Она думала, какой же силой духа должен он обладать, чтобы жить в подобном месте только ради своей живописи; так живут святые отшельники в пустынях.

Перед тем как пойти спать, они посидели на пустынном берегу, бесконечно, насколько хватает глаз протянувшемся в обе стороны. Сейчас они почти не разговаривали, и для Марты эти минуты казались невероятно, невообразимо счастливыми. Пабло уже сказал, что никоим образом не собирается помогать ей при побеге, но что, если она сможет попасть на пароход, он постарается убедить эту старую клушу Даниэля, чтобы он принял в девочке участие.

— Я думаю, что это будет нетрудно…

— Да?

— Благодаря твоим материальным возможностям, сеньорита. Твои мадридские родственники обожают деньги.

— Но у меня ничего нет, никаких денег.

— Достаточно того, что в один прекрасный день ты сможешь их получить.

Марта подумала, что у нее никогда ничего не будет, ведь она не стремится стать богатой. Она хочет только одного: всегда быть такой, как сейчас, быть одиноким существом в большом мире, иметь друга, избранника души, и не владеть никаким состоянием, потому что оно связывало, стесняло бы ее. Но сказать это вслух Марта не осмелилась.

Немного погодя, под мерный шум волн и жаркие голоса цикад Пабло лениво заметил, что опасается, не повредит ли Марте это ночное приключение. Она не боится неприятностей дома? Но Марта ответила, что думает о плохом, только когда оно на нее свалится. Она очень рада, что Пабло хочет на следующее утро поехать с ней в Лас-Пальмас. А сейчас она предпочитает не думать о будущем, потому что слишком счастлива.

Пабло неожиданно и резко поднялся с песка, на котором сидел рядом с Мартой. Его движение было настолько внезапным, что сердце девочки болезненно сжалось. Всего минуту назад у нее было ощущение, будто он так же, как и она, совершенно спокоен и очарован тишиной и далекими голосами рыбаков.

— Пора спать.

Голос его звучал сухо.

Марта не решилась протестовать. Она была расстроена. Ей казалось, что окончились самые лучшие часы ее жизни.

Поселок еще не спал. Рыбаки отдыхали на пороге своих домиков. Пабло подтолкнул девочку к хижине, где она должна была ночевать, и отправился к себе.

Уже много дней он спал на неудобной складной кровати, без простынь. В этой абсолютной бедности он нашел спасение от мучавших его забот. Он сделал массу набросков и до сегодняшнего вечера был почти счастлив.

В отчаянии он бросился на кровать. Его молодое тело настойчиво требовало того, в чем он не привык себе отказывать, и присутствие наивной, неискушенной девочки обостряло в нем эти желания. Он закурил в темноте. Ему ясно представилось тело жены, ее жесты, естественность, ее изящество и простота, появлявшиеся у нее в минуты близости. Никто никогда не мог сильнее пленить его. Жизнь с ней была для него мучением и одновременно наслаждением, наслаждением, подобным действию наркотиков. Он знал, что встреча с Марией стала теперь возможной — в кармане у него лежало ее письмо из Мексики. В нем она рассказывала с жестокой откровенностью, как она несчастна и как теперь он ей нужен. Мария не была глупой или дурной женщиной, хотя он, чтобы как-то утешиться, убеждал себя в ее испорченности и старался возненавидеть. Она причинила ему немало горя, но ведь она принесла ему столько радости, сколько никогда не мог дать никто другой. Благодаря ей он стал лучше, — если только это имело какое-то значение, — стал более чутким, менее тщеславным, чем был до встречи с ней. И сейчас он в отчаянии спрашивал себя, может ли радость творчества вознаградить его за отречение от дивного ощущения полноты жизни, какое давало ему присутствие жены, и, наконец, может ли он как художник создать что-нибудь настолько значительное, ради чего стоило бы жертвовать своим мучением и своим счастьем; он знал, что как только вернется к прежней жизни, это мучение и счастье поглотят его целиком и не оставят ни времени, ни сил для живописи. Рядом с Марией он был погибшим для искусства человеком.

Рассвет застал его таким, каким он был всегда — слабым, бесконечно печальным, обуреваемым сомнениями, а Марте он казался святым.