Ничто. Остров и демоны

— Зачем ты врешь, мама? Да будь она проклята! А ты, ведьма, чего лезешь не в свое дело? Какое тебе дело до моей жены? Кто ты такая, чтобы запрещать или разрешать ей выходить по ночам из дому, если ей хочется? Только у меня должна она спрашиваться, и только я могу ей разрешать или запрещать… Отправляйся-ка лучше к себе и не вой больше!

Ангустиас и в самом деле ушла, а Хуан стоял и дергался — словно бы прикусывал себе изнутри щеки, как он делал всегда, когда нервничал. Служанка взвизгнула от восторга — она алчно глазела из дверей своего логовища. Хуан повернулся к ней, занес уже было кулак, но рука его сразу же безвольно повисла.

Я вошла в гостиную — мою спальню, и поразилась, до чего же там пахло пылью, сыростью, плесенью. А холодно-то как! На тонком как лист матрасе, лежавшем на тахте, я только и могла, что трястись мелкой дрожью.

Едва я легла, как дверь отворилась, и вошла Ангустиас. Она охнула, наткнувшись впотьмах на мебель.

— Андрея! — громко позвала она. — Андрея!

Мне было слышно, как тяжело она дышит.

— Я здесь.

— Прости вам господи все зло, что вы мне причинили! Можно спросить, что делает твое платье в моей комнате?

Я притаилась. Было тихо, и издалека, из бабушкиной спальни, доносились голоса — там спорили.

Наконец я сказала:

— Я это время спала в твоей комнате.

Ангустиас взмахнула руками, будто падала или шарила, надеясь найти меня. Я зажмурилась, но она снова на что-то наткнулась и снова охнула:

— Прости тебе, господи, горести, которые ты мне причиняешь… Ты словно ворон. Кружит надо мной… Хочет наследство получить… а я-то еще жива.

Через прихожую донесся вопль Глории, потом громко хлопнула дверь их с Хуаном спальни. Ангустиас выпрямилась, прислушалась. Теперь как будто доносился приглушенный плач.

— Боже! С ума можно сойти! — пробормотала тетка.

И другим тоном:

— С тобой, сеньорита, я посчитаюсь завтра. Как поднимешься, ступай ко мне. Слышишь?

— Слышу.

Она захлопнула дверь и удалилась. Квартира была полна отголосков, она ворчала, как старый зверь. В комнате у служанки завыл, заскулил пес, вскрикнула, зарыдала Глория, издалека донесся плач ребенка. Все звуки смешались, потом их покрыл детский плач. Он заполнил все углы затихшей было квартиры. Я услышала, как вышел из своей комнаты Хуан и снова отправился к бабушке, теперь за сыном. Потом я услышала, как Хуан разговаривает с ребенком, как он ходит взад-вперед по прихожей, убаюкивая его. Уже не в первый раз доносились до меня кантилены, которые холодными ночами напевал своему сыну Хуан. Для сына у Хуана были в запасе ласки самые сердечные, самые нежные, почти страстные. Только один раз в две недели Глория с малышом отправлялась спать к бабушке, чтобы капризы и плач мальчика не будили Хуана, который должен был выходить из дому еще затемно; целый день он тяжело работал, оставался на сверхурочные часы и только к ночи, совсем разбитый, добирался до дому.

Эта незадавшаяся ночь, в которую приехала Ангустиас, как раз оказалась такой ночью, и Хуану надо было подниматься затемно.

Я все еще не спала, когда услышала, как он вышел до фабричных гудков, разрывающих утреннюю мглу. Морской туман еще висел над Барселоной, в небе поблескивали звезды, а Хуан был уже на улице.

Едва я заснула, скорчившись и почти оледенев от холода, как взгляд Антонии заставил меня пробудиться. Она так и источала злорадство.

— Ваша тетя говорит, чтобы вы к ней пришли, — проскрипела она и продолжала стоять подбоченясь и глядеть, как я протираю глаза и одеваюсь.

Сидя на краю тахты, я окончательно проснулась, и тут-то наступил один из периодов моего бунтарства против ига Ангустиас; то был мой самый мощный бунт. Внезапно я отчетливо поняла, что не стану больше ее терпеть. Не стану больше ей подчиняться, — я уже вкусила, пока ее не было, радость полной свободы. Неспокойная ночь издергала меня, я отчаялась и тоже готова была стенать и плакать. Теперь я поняла, что могу выносить все: холод, пробиравший меня сквозь изношенную одежду, мою печальную беспредельную нищету, глухой ужас этой грязной квартиры. Все, только не ее власть надо мной. Вот что душило меня с самого моего приезда в Барселону, вот что доводило меня до полного безволия, вот что убивало во мне всякую инициативу… Взгляд Ангустиас… Рука, которая подавляла все мои порывы, всякий интерес к новой жизни… Среди всех этих безумцев Ангустиас, конечно, была существом прямым и по-своему даже хорошим. Существом более цельным и устойчивым, чем другие… Я не знала, почему ужасное раздражение поднималось во мне, почему свет меркнул для меня от одного лишь вида ее долговязой фигуры, а более всего — от ее наивных представлений о собственной значимости. Людей другого поколения трудно понять, даже если они не стремятся навязывать свои взгляды на жизнь. А в тех случаях, когда они хотят заставить нас смотреть на мир их глазами, необходимы огромный такт и чуткость со стороны взрослых и чувство восхищения у молодежи, для того чтобы опыт прошел относительно удачно.