Ничто. Остров и демоны

— Я такая хорошая, такая хорошая. Твоя бабушка сама это говорит. Я люблю подкрасить губы, ресницы, люблю немножечко развлечься, но ведь это так и должно быть в моем возрасте… И как тебе нравится, что мне не разрешают видеться с родной сестрой? С сестрой, которая была мне матерью… А все потому, что она живет скромно, нет у нее всей этой чепухи… Но у нее в доме хорошо едят… Белый хлеб, девочка, и отличные колбасы… Ах, Андрея! Лучше бы мне выйти замуж за рабочего. Рабочие, Андрея, живут лучше, чем господа, они носят альпаргаты, но едят они хорошо и зарабатывают тоже хорошо. Хуан хотел бы зарабатывать столько, сколько рабочий на заводе. Хочешь, скажу тебе что-то по секрету? Сестра дает мне иногда денег, когда мы сидим на мели. Но если бы Хуан узнал, он убил бы меня. Я знаю, он убил бы меня из револьвера Романа… Я сама слышала, как Роман говорил ему: «Когда захочешь прострелить себе котелок или продырявить дурацкую башку своей жене, можешь воспользоваться моим револьвером…» А ты знаешь, Андрея, что иметь оружие запрещено? Роман идет против закона…

Подстерегая мой сон, надо мной склонилось личико Глории. Острый профиль мокрой мыши.

— Слушай, Андрея! Иногда я хожу к сестре только, чтобы поесть как следует… У нее хорошее заведение, деньги она зарабатывает. Там есть все, что душе угодно… Свежее сливочное масло, оливковое масло, картошка, ветчина… Как-нибудь я тебе принесу.

Я вздохнула — рассказ о еде совсем прогнал сон. Пока я выслушивала перечисление сокровищ, которые хранила в своей кладовке сестра Глории, желудок мой сжимался от голода. Я почувствовала, что еще никогда так не хотела есть. Дикое желание, разбуженное во мне этими рассказами Глории, связало меня с нею такими же узами, как те, что связывали с Романом, когда я открывала в его музыке те же бессильные желания, что будоражили и мою душу.

Какое-то безумие овладело мною, какой-то хищник проснулся во мне, когда я почувствовала, что совсем рядом на шее у Глории пульсирует жилка… А Глория все говорила и говорила. Вцепиться бы зубами в эту бьющуюся плоть, грызть ее. Глотать теплую вкусную кровь… Потрясенная несуразностью своих фантазий, я засмеялась, стараясь, чтобы Глория не догадалась о судороге, сводившей мне тело.

На улице потеплело, дождь стучал по стеклам. Я подумала, что всегда, когда Глория подолгу говорит со мной, идет дождь. Казалось, ночи не будет конца. Сон бежал от меня. Вдруг Глория тронула меня за плечо и зашептала:

— Слышишь? Слышишь?

Шаги Хуана. Должно быть, он нервничал. Шаги у нашей двери. Удаляются, отступают. Снова возвращаются. Вошел Хуан, зажег свет, мы замигали, зажмурились. Поверх бумажной фуфайки и брюк, которые на нем были и прежде, он надел свое новое пальто. Волосы у него растрепались, страшные тени выели глаза и щеки. Он был нелеп и смешон: стоял посреди комнаты, руки в карманах, покачивал головой и улыбался с какой-то свирепой иронией.

— Вот как. Что же вы замолчали? Ну, я пришел, так что?.. Не пугайся, не съем я тебя… Я отлично знаю, Андрея, что тебе тут говорила моя жена. Отлично знаю, что она считает меня сумасшедшим, потому что я прошу за мои картину настоящую цену… Что же ты воображаешь, будто ню — портрет Глории — стоит всего десять дуро? На одни только краски и кисти для этой картины я больше потратился!.. А эта тварь вообразила себе, что мое искусство ничем не отличается от мазни какого-нибудь маляра!

— Иди-ка ты спать, Хуан, не надоедай. Не время сейчас приставать с твоими несчастными картинами. Видала я таких, которые рисовали получше тебя и не воображали столько. Ты меня написал такой уродливой, что картина никому не нравится…

— Не испытывай ты мое терпение. Проклятая! О…

Глория под одеялом повернулась к стене и зарыдала:

— Не могу я так жить, не могу.

— Придется тебе терпеть, мерзавка! А если ты еще примешься устраивать разные делишки с моими картинами, я тебя убью. С сегодняшнего дня только я сам буду продавать свои картины. Понимаешь? Понимаешь, что я тебе говорю? Сунься только в студию, и я проломлю тебе голову! Лучше пусть все тут передохнут с голоду!

Он принялся мерить шагами комнату и от ярости только шевелил губами, издавая какие-то бессвязные звуки.

Глории пришла великолепная мысль. Ежась от холода, она подошла к мужу и толкнула его в спину:

— Пошли, Хуан! Мы и так уже достаточно надоели Андрее.

Хуан грубо оттолкнул ее.

— Пусть терпит! Пусть все терпят! Я тоже всех тут терплю!..

— Пошли спать… Идем…

Хуан стал тревожно озираться по сторонам. Потом, уже выходя из комнаты, сказал:

— Погаси свет, пусть племянница поспит…

XII

Ранняя средиземноморская весна уже посылала свои первые приветы сквозь еще окоченелые ветви деревьев. В воздухе была разлита какая-то непонятная радость, ее, казалось, можно было видеть: радость была похожа на легкие белые облачка, которые иногда неподвижно стоят в небе.