Ничто. Остров и демоны

— А как убежишь, если у мужчины есть наваха и есть ноги и он будет гнаться за тобой хоть на край света? Ох, девочка, ты не знаешь, что такое страх! Что значит ложиться спать чуть не на рассвете, когда тело твое совсем измучено — вот как я ложусь, а тут рядом сумасшедший. Караулю мгновенье, когда он заснет, чтобы скорее уткнуться головой в подушку и отдохнуть наконец. И вижу, что он никогда не спит. Чувствую рядом его бессонные глаза. Он весь раскрыт, лежит на спине, а огромные ребра так и ходят ходуном. Каждую секунду спрашивает: «Ты спишь?»

И я должна с ним разговаривать, успокаивать его. Наконец я больше не выдерживаю, сон как болезнь вползает в меня, где-то вот тут позади глаз, я слабею и сдаюсь… И сразу же чувствую его дыхание, он тут, близко… Обливаюсь от страха потом… Я должна открыть глаза, потому что руки его уже у меня на горле, снова на горле…

И если бы еще он всегда был таким плохим, девочка, тогда я могла бы его ненавидеть, и было бы куда лучше… Но ведь иногда он ласкает меня, просит прощения и плачет, как малый ребенок… А что же мне делать? Я тоже плачу и терзаюсь угрызениями совести… Угрызения совести бывают у всех людей, даже вот и у меня, ты не думай… И я его тоже ласкаю… А стоит мне назавтра напомнить ему об этом, и он уже грозится убить меня… Гляди!

Она быстро сбросила блузку и показала огромный кровоподтек на спине.

Я рассматривала эту ужасную отметину, и вдруг мы поняли, что, кроме нас, в комнате есть еще кто-то. Повернувшись, я увидела бабушку, сердито покачивавшую маленькой ссохшейся головкой.

Ах, этот бабушкин гнев! То был единственный раз на моей памяти, когда я видела бабушку в гневе… Она принесла только что полученное письмо. И с досадой потрясала им.

— Скверные девчонки! — сказала она. — Что это вы замышляете, маленькие злодейки? В сумасшедший дом доброго человека… ведь он кормит и одевает своего сына и качает по ночам, чтобы только его жена спокойно спала! Сумасшедшие! Вас, вас обеих, да и меня в придачу запрут в сумасшедший дом, прежде чем хоть один волос упадет с его головы!

Словно в отместку, она бросила письмо на пол и ушла, покачивая головой, вздыхая и что-то бормоча.

Брошенное на пол письмо было ко мне. Эна писала мне из Мадрида. Весь курс моей жизни круто менялся.

XXV

Я только что упаковала чемодан, туго стянув его на всякий случай веревкой, чтобы не подвели ненадежные замки, и очень устала. Глория сказала, что ужин на столе. В этот последний вечер она пригласила меня ужинать вместе с ними. Утром она припала к моему уху:

— Все стенные зеркала с канделябрами продала. Я и не знала, девочка, что за это безобразное старье дадут столько денег!

Хлеба в тот вечер было вволю. Подавали рыбу. Настроение у Хуана было вроде бы хорошее. Ребенок что-то болтал, сидя на высоком стульчике, и я с удивлением заметила, что за этот год он очень вырос. Уютная семейная лампа бросала отблески на темные стекла балконной двери.

— Плутовка! — сказала бабушка. — Ну, посмотрим, скоро ли ты приедешь повидаться…

Глория положила свою маленькую ручку на мою, лежавшую на скатерти.

— Да, Андрея, приезжай поскорей! Ты же знаешь, что я очень тебя люблю.

В разговор вступил Хуан:

— Не надоедайте вы Андрее. И правильно делает, что уезжает. Наконец-то ей представляется случай что-то делать, работать… Пока что нельзя было назвать ее слишком работящей…

Кончили ужинать. Я не знала, что сказать. Глория сложила в раковину груду грязных тарелок и стала красить губы, потом надела пальто…

— Ладно, девочка, обними меня, может, я тебя и не увижу… Ты ведь очень рано уезжаешь, да?

— В семь.

Я обняла ее и, странное дело, почувствовала, что люблю ее. Она ушла…

Хуан молча постоял посреди прихожей, глядя на мои манипуляции с чемоданом: я хотела поставить его к входным дверям, чтобы мой отъезд никого не потревожил. С грубой приветливостью мой дядя взял меня за плечо и поглядел на меня, держа на расстоянии своей вытянутой руки.

— Ну, племянница, пусть все будет хорошо! Теперь ты увидишь, что жить в чужом доме совсем не то, что в своей семье, но тебе нужно набраться опыта, понять, что такое жизнь.

В последний раз вошла я в комнату Ангустиас. Было жарко, окно было открыто; знакомый отсвет уличного фонаря тянулся печальной желтой полосой по плиткам пола.

Мне не захотелось больше думать о том, что меня окружало, и я легла. Письмо Эны открыло передо мной новые спасительные дали. И на этот раз вполне реальные.

«В конторе у моего отца, Андрея, есть для тебя работа. Она позволит тебе жить, ни от кого не завися, и посещать занятия в университете. Пока поживешь у нас, а потом поселишься, где захочешь; никто не намерен лишать тебя свободы. Мама с восторгом готовит тебе комнату. Я не сплю от радости».