Ничто Приближается

— А-а-а! — безумно кричала Севелина, кидаясь видению на шею, а Маша тихонько опускалась на пыльный асфальт, а вокруг все плыло… плыло…

Айхен целовал глупо улыбающуюся и бестолково хлопающую глазами Машу, а Севелина ревела — и не знала сама от радости, от горя или просто оттого, что переволновалась.

Она — кинулась к нему на шею, а он поставил ее на землю и кинулся к ней — к Маше. Он к ней шел, и ее только видел, и ничто и никто не имели для него значения сейчас.

Потом он вспомнит и о Севелине, и возьмет ее на руки и будет спрашивать, откуда она здесь взялась, но это будет — потом.

До конца своих дней Севелина не забудет эту сцену и не простит, хотя будет думать, что простила — им обоим, и будет грызть ее сердце маленький, но очень вредный червячок, хотя она и будет гнать его. Изо всех сил будет гнать.

Вокруг них собиралась любопытная толпа, а они — эти двое — не видя ничего вокруг сидели на асфальте и целовались, и бормотали что-то невразумительное, и если бы Севелина вдруг исчезла, они не заметили бы.

А сквозь толпу уже пробирался Паша, и пробравшись — остановился, и лицо его вдруг стало белым, как мел, а вот глаза, напротив, зловеще потемнели. Ему не надо было объяснять, кто такой хиппи в майке с ухмыляющимся Бартом Симпсоном. Ему ничего не надо было объяснять!

Ему хотелось кого-нибудь убить, причем срочно и желательно голыми руками, но он стоял в начинающей рассасываться толпе и пусть очень хотел сесть в свой «джип» и укатить, что называется на все четыре стороны, он не мог этого сделать, точно так же, как не могла убежать плачущая девочка — хотя тоже хотела.

И потом они ехали на передних сидениях вдвоем — Паша и Севелина, а Маша с Айхеном сидели сзади. И Айхен, ругая себя идиотом и тупицей, все равно не мог удержаться от того, чтобы не взять машину ладонь в свою. Ну не мог! Он ведь и правда к ней шел, через пол России, два с лишком месяца, в первую очередь — к ней, и он имеет право сейчас быть с ней! А Севелина сама виновата, что без спросу залезла куда не следует, да и не денется она никуда, все равно никуда не денется…

Этой ночью они вовсе не ложились спать, пили на кухне пиво и говорили, говорили… А к утру Севелину сморило-таки и ее отнесли на кровать, а Паша вдруг спешно засобирался на работу. В глаза никому не смотрел и отвечал односложно, хотя еще полчаса назад веселился со всеми над айхеновыми приключениями.

И они остались вдвоем и опять помимо собственной воли потянулись друг к другу.

— Севелина может проснуться, — прошептала Маша.

— Пойдем ко мне.

— К тебе?!

— Ну да. Где я, по-твоему, обретался пять дней?

— А где ты обретался?

— Познакомился с художниками на Арбате, они меня пустили ночевать к себе в студию. Там есть чудненький уголок, огороженный ширмами и мякенький матрасик…

— Айхен! — Маша рассмеялась, — Ну ты даешь! Ну ты просто… Неужели очеловечился?!

— Точно, — улыбнулся принц, — Но ты не представляешь себе, какое удовольствие говорить на межгалактическом, не ломая язык о ваши сложные слова!

Они еще на несколько минут застряли в прихожей, не в силах оторваться друг от друга, а потом почти бегом помчались до метро.

— Мы художникам не помешаем? — спросила Маша по дороге.

— Художникам?! Да Господь с тобой!

Может быть, этот день был самым счастливым в их жизни — первый день не омраченный ни переживаниями, ни страхами, ни печальными мыслями.

Он же, по большому счету, и последний.

Над Москвой разгорался очередной жаркий день, горячее марево поднималось над запруженным нетерпеливо гудящими машинами шоссе. Понятливые художники при их появлении дружно ушли «на натуру», и они лежали вдвоем на матрасе, за заляпанной краской ширмой, дышали растворителем и машинными выхлопами.

— Но что же мы будем делать, Айхен? Как выбираться?

— О, об этом не беспокойся. Хайллер будет искать Севелину, он всю галактику перевернет, но найдет ее.

— Он так любит ее… Она его дочь?

— Маш… Мне надо много тебе рассказать… Но не хочу сейчас!

— Пока мы вдвоем…

— Именно поэтому! Не хочу сейчас…

— А когда?

— Не торопи меня, пожалуйста…

— Ну ладно.

Вечером они распивали водку с пришедшими «с натуры» художниками, курили марихуану и позировали для портретов. Художники приглашали их в воскресенье в какой-то парк ставить каких-то идолов, то ли Ярилу, то ли Велеса, то ли и того и другого, и они согласились. Потому что были пьяны и немножко под кайфом и очень любили весь мир вместе с художниками, и готовы были ради них на все.

А потом они снова бежали до метро, теперь уже, чтобы успеть до закрытия, и, стремительно трезвея, тряслись в полупустом вагоне и думали каждый о своем.

Севелина с Пашей сидели на кухне, смотрели телевизор и пили чай с бутербродами, изо всех сил изображая, как хорошо им вдвоем и как никто им не нужен.

— Почему я чувствую себя виноватой? — прошептала Маша, застывая в коридоре и не находя в себе сил войти в свет и уют домашнего чаепития, — Виноватой перед ними обоими! Разве мы в чем-то виноваты?

— Не думай об этом! — прошептал в ответ Айхен.

— Не могу!

— Все равно не думай!

Айхен напоследок взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы.