Нидерланды. Каприз истории

В те майские дни сотни людей свели счеты с жизнью: еврейские беженцы из Германии, не видевшие другого выхода, но также и известные нидерландские деятели, например социалист, криминолог Биллем Адриаан Бонхер и писатель Менно тер Брак. Однако средний нидерландец, хоть и с ворчанием, старался приспособиться к ситуации. Преобладало чувство облегчения в связи с «корректным» поведением вермахта. Нидерланды, чье население было признано нацистами «братским германским народом», в отличие от других поверженных стран, стали управляться гражданской властью во главе с выходцем из Австрии, рейхскомиссаром Артуром Зейсс-Инквартом. В 1940 году Германия еще рассчитывала на довольно быстрое завершение войны на Западе, и Зейсс-Инкварт проводил вначале двойную политику: с одной стороны, Нидерланды в экономическом и военном отношении становились неотъемлемой частью германского рейха, а с другой — насколько это вообще было возможно, с ними обращались как с более или менее независимой страной. При этом вынашивалась также мысль о возможности претендовать на Нидерландскую Индию, если бы дело дошло когда-нибудь до мирных переговоров. Впрочем, в начале 1942 года колония была оккупирована Японией.

Поэтому под контролем немцев был сформирован временный орган гражданского управления — Коллегия государственных секретарей, состоявшая, по существу, из высших чиновников различных министерств. Однако нидерландское НСД (Национал-социалистическое движение), в отличие от норвежского, никогда не имело возможности формировать собственное правительство.

Экономическая привязка к Германии стимулировалась еще и тем, что нидерландская экономика, зависевшая от поставок из колоний и внешней торговли, после захвата немцами практически дышала на ладан: в июне 1940 года безработных было больше, чем на пике мирового кризиса. Когда новые хозяева пригрозили отправить нидерландских безработных в качестве рабочей силы в Германию, руководство министерств и руководство предприятий решили объединить усилия: очень скоро почти вся нидерландская промышленность работала на германскую военную машину. Уже в конце лета 1940 года кризис миновал, а затем нидерландская экономика вошла в стадию роста и даже достигла показателей 20-х годов. Ряд новшеств, введенных оккупантами, — выплаты за детей, переход на среднеевропейское время — были оставлены и после войны.

«Медовый месяц». Фото (1940)

«Была война, — записал Йооп ден Эйл в своем дневнике. — После пяти дней разочарования несколько простых констатации. Важнейшая из них то, что в жизни самым главным является не мышление, а действие… Мышление здесь, конечно, не “использование своего рассудка”, а диалектика, сомнение, принципиально критическое, вопрошающее мышление — поиск истины и смысла. Действие есть [sic![14]] штык, автомат, контроль светомаскировки».

Начался «медовый месяц», который продолжался несколько месяцев. «Думающая» часть нидерландцев пребывала в большом замешательстве. Колейн опубликовал статью, в которой высказался за то, чтобы принимать факты такими, каковы они есть. «Всеопределяющим является тот факт, что, если действительно не произойдет чуда… на европейском континенте в будущем станет доминировать Германия».

«Слабость» демократии как причина поражения — важнейшая тема разговоров в Европе летом 1940 года — в Нидерландах интерпретировалась многими прежде всего как крах системы «колонн». Некоторые известные люди хотели с помощью нового движения, Нидерландского союза, бороться с мещанским духом «колонн» и таким образом создать альтернативу НСД. Это движение (которое, впрочем, запретили уже в конце 1941 года) было готово признать немецкое господство и устранение демократии, если Нидерландам все-таки будет позволено оставаться Нидерландами и если сохранятся такие основополагающие ценности, как толерантность и свобода вероисповедания. В момент наивысшего подъема это движение насчитывало не менее 800 тысяч членов. Проявлением хаоса, царившего в умах, была также дискуссия в июньском номере студенческого журнала «Libertas ex Veritate» («Свобода через истину»), в котором сотрудничали Йооп ден Эйл. В то время как его главный редактор собирался хоронить парламентскую демократию, — мол, в данных обстоятельствах неизбежен авторитарный режим, осуществляемый группой сильных личностей, — ден Эйл сделал поворот на 180 градусов: оккупация, писал он, «означает в принципе ликвидацию нашей свободы, не любой свободы, но самой ценной». Возмущение вторжением заставило его отказаться от былых симпатий к Германии, но чувство неприязни к немцам переросло во враждебность, когда в январе 1943 года его подруга, еврейка Леони Норден, медсестра в еврейской психиатрической клинике, вместе с ее пациентами была депортирована в Освенцим. Через несколько дней в своем дневнике в 25 тезисах он порвал с кальвинистской верой. Из «мыслителя» он превратился в «человека дела», присоединился к Сопротивлению, а после войны продолжил свою борьбу в политике.