Нигде в Африке

Лес с кедрами, кроны которых не могли больше видеть корней, и низкорослыми акациями с тощими сучьями начинался сразу за последним кукурузным полем. Если били барабаны, то у них было такое эхо, которое самому яростному ветру приказывало стать кратким напряженным молчанием. Это были звуки, по которым Регина так давно скучала в Найроби, которые больше всего ласкали ее уши. Они превращали воспоминания, которые она так и не научилась забывать, в настоящее, и оно оглушало ее, как тембо — мужчин из хижин в радостные дни. Каждый барабан объявлял пустыми ее опасения, что она — всего только путешественник без цели, который лишь недолго может питаться взятым взаймы счастьем, и подтверждал, что на самом деле Регина — навсегда вернувшийся домой Одиссей.

Когда ее кожа могла ощущать ветер, солнце и дождь, а глаза удерживали горизонт, как шакал — первую ночную добычу, Регина бывала оглушена еще никогда до того не испытанным дурманом великого забвения. Оно объединяло знакомое и неизвестное, фантазию и реальность и отнимало у нее силы, чтобы думать о будущем, которое отец уже изловил. В ее голове возникла густая сеть запутанных историй из дальних мест, где Лилли превращалась в Шехерезаду.

Каждый раз, когда Чебети вносила на маленьком серебряном подносе бутылочку с подогретым молоком и Регина совала ее в рот своему брату, открывались ворота в рай, ключи от которых были только у госпожи замка. Чебети садилась на пол, укладывая свои тонкие руки в большие желтые цветы на платье. Регина ждала первых чмокающих звуков и потом рассказывала Максу и Чебети тем же торжественным голосом, каким в школе читала патриотические стихотворения Киплинга, о вещах, которыми напоила ее уши Лилли.

В Гилгиле далее молоко было заколдованным. С утра им угощала коричневая Антония, которой запретили петь, но она поддалась чарам скрипки и умерла [96]. Обед для маленького аскари поступал от белой Чио-Чио-сан [97], которая, с кинжалом отца в руке и словами «Лучше умереть с честью, чем жить в бесчестье» на устах, выпела себя из жизни. Вечерами Макс засыпал под историю Констанцы [98], пока Лилли пела «Для меня нет счастья», пудель подвывал, а Оха утирал слезы грубой тканью своего пиджака.

Уже через несколько дней в Гилгиле Регина поняла, что любимицы Лилли только прикидывались обыкновенными коровами. Все у них было по-другому. Каждый слог их имен, которых никто, кроме Лилли и Охи, выговорить не мог, имел значение. Эти благозвучные имена, которые даже тогда звучали в горле Лилли песней, когда она просто говорила, были для всех других людей на ферме обузой для головы и языка. Ни одна корова не понимала суахили, кикуйу или джалуо. Часто, когда с ней были только Чебети и Макс в коляске, Регина пыталась расспросить Ариадну, Аиду, донну Анну, Джильду и Мелисанду [99]о загадке их происхождения. Заколдованные коровы только подставляли свои затылки жгучим лучам солнца, как будто у них не было ушей. Лишь устами Лилли они могли открыть свои тайны. Арабелла была последней. Но она же была первой, которая заставила Регину заподозрить, что счастье в раю Лилли было таким же непрочным, как лепестки нежного гибискуса.

— Почему, — спросила Регина, — ты говоришь с Арабеллой, как с ребенком?

— Ах, дитя, как тебе объяснить? «Арабелла» [100]была последней оперой, которую мне удалось послушать. Мыс Охой тогда специально поехали в Дрезден. Такого в этой жизни больше не повторится. Дрезденская опера в руинах, как и мои мечты.

Уже потому, что Лилли только час назад, за завтраком, сказала «Я никогда не мечтаю», Регине было непросто понять, отчего в ее словах столько горечи. Но с того дня, как была рассказана история Арабеллы, она знала, что свои тайны были не только у коров Лилли. Хозяйка замка, обладавшая волшебным голосом, хотя и умела смеяться ртом так громко, что ее смех отдавался эхом даже в маленькой кладовке, глаза ее часто едва могли удержать слезы. Тогда по лицу Лилли тянулись маленькие складочки. Они были похожи на канавы в иссохшей земле, от них рот выглядел слишком красным, а кожа — тонкой, как шкура, натянутая на камни.

Оху, кажется, мучила похожая боль. Он, правда, хохотал что есть мочи, и грудь его сотрясалась, когда он звал своих животных, но после того, как Арабелла выдала тайну Лилли, Регина убедилась, что Оха тоже не тот всегда дружелюбный, добрый великан, которого она любила с детства. На самом деле он был возродившийся Архимед, не желавший, чтобы кто-то трогал его чертежи [101].