Нигде в Африке

— Да она же не умеет читать готический шрифт, — отругала Вальтера Йеттель, смахнув со лба Регины смущение. Ее рука была горячей, лицо пылало, а шарик в животе катался с одной стороны на другую. — Бэби тоже волнуется, Регина, — засмеялась она. — Он пинается как сумасшедший, с тех пор как пришло письмо. Господи, кто бы мог подумать, что когда-нибудь я так разволнуюсь из-за письма Грешека. Ты даже не представляешь себе, какой он был странный тип. Но один из немногих порядочных людей в Леобшютце. Грешека мне не в чем упрекнуть. Он даже послал к нам свою Грету, чтобы она помогла укладывать чемоданы. У меня ведь голова кругом шла. Я никогда не забуду того добра, что он мне сделал.

Погрузившись в прошлое, которое благодаря одному-единственному письму снова стало настоящим, Вальтер с Йеттель ушли в тот мир, где места хватало только для них двоих. Они сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу, держась за руки, называя имена, вздыхая и упиваясь тоской. Они и тогда не разняли рук, когда начали спорить, была ли лавка у Грешека на Йегерндорферштрассе, а квартира — на Тропауэрштрассе, или наоборот. Вальтер не мог убедить Йеттель, а она — его, но голоса их оставались нежными и радостными.

Наконец они сошлись на том, что, по крайней мере, у доктора Мюллера практика была на Тропауэрштрассе. Дружеские огоньки хорошего настроения в течение нескольких опасных секунд грозили превратиться в обычный костер незабытых оскорблений, и как раз из-за доктора Мюллера. Йеттель утверждала, что он виноват в ее мастите, развившемся после рождения Регины, а Вальтер раздраженно возражал:

— Да ты ему не оставила шанса, немедленно пригласив доктора из Ратибора. Мне до сих пор перед ним неудобно. Мюллер, в конце концов, был со мной в одном студенческом союзе.

Регина боялась дышать. Она знала, что из-за доктора Мюллера ее родители могли так же быстро начать войну, как масаи — из-за украденной коровы. Но сейчас с облегчением заметила, что на этот раз в ход идут стрелы с неотравленными наконечниками. Она давно находила этот бой не лишенным приятности, и он даже стал увлекательным, когда Вальтер с Йеттель завели дискуссию на предмет, стоит ли доставать последнюю бутылку вина из Зорау, для чего они все еще искали особый повод. Йеттель была за, а Вальтер против, но потом Йеттель поменяла свою точку зрения на противоположную, и Вальтер тоже. Не впустив пока в комнату злобных чувств, они вдруг одновременно сказали:

— Подождем немного, может, будет повод получше.

Овуора послали на кухню варить кофе. Он принес его в высоком белом кофейнике с розами на крышке, прищурив при этом глаз, что всегда означало у него, что он в курсе таких вещей, говорить о которых не вправе. Уже когда бвана и мемсахиб обрадовались, словно дети, взглянув на письмо, он поставил тесто для маленьких булочек, которые только в его руках превращались в круглых сыновей жирной луны.

Мемсахиб не забыла удивиться, когда он внес в комнату тарелку с горячими булочками, а бвана, вместо того чтобы произнести «сенте сана», быстро замигав, сказал:

— Идем, Овуор, сейчас мы прочтем мемсахиб кидого письмо.

Сытый от чести, согревающей его живот, так что и есть было не нужно, а еще больше — наполняющей теплом его голову, Овуор уселся в гамак. Он обхватил колени, певуче сказал «Грешек» и при последнем луче солнца накормил свои уши смехом бваны, лицо у которого стало мягким, как мех молодой газели.

«Дорогой господин доктор, — прочитал Вальтер, — я даже не знаю, живы ли Вы. В Леобшютце рассказывали, что Вас съел лев. Но я в это никогда до конца не верил. Господь ведь не стал бы спасать такого человека, как Вы, чтобы его потом съел лев. Я пережил войну. Грете тоже. Но из Леобшютца нам пришлось уносить ноги. Поляки дали нам на это одни сутки. Они были еще хуже русских. Теперь мы живем в Марке. Это ужасная деревня в Гарце. Еще меньше Хеннервитца. Местные называют нас „польским отродьем“ и думают, что из-за нас проиграли войну. У нас не хватает еды, но ее все-таки больше, чем у других, потому что мы и работаем больше. Мы же все потеряли и хотим снова чего-то добиться. Вот местные и злятся. Вы же знаете Вашего Грешека. Грете собирает лом, а я его продаю. Помните, как Вы раньше говорили: „Грешек, Вы ведете себя непорядочно по отношению к Грете“. Так я на ней женился во время переезда и теперь очень этому рад.

До начала проклятой войны я часто наезжал в Зорау и ночью приносил Вашему батюшке и сестрице продукты. Дела у них были совсем плохи. Грете каждое воскресенье молилась за них в церкви. Я не мог. Если Господь все видел и допустил это, значит, Он и молитвы не слышал. Господина Бахараха штурмовики избили на улице и увели. Вскоре после Вашего отъезда из Бреслау. И больше мы о нем ничего не слышали.

Надеюсь, это письмо дойдет до Африки. Я достал одному английскому солдату стальную каску. Они все за такими охотятся. Этот солдат немного говорил по-немецки и пообещал мне послать это письмо Вам. Но кто его знает, сдержит ли он слово. Нам пока не разрешено посылать почту.