Нигде в Африке

На них рос высокий табак, сладко пахли кустики целебных растений, о действии которых знали только мудрые старцы, виднелись низенькие саженцы кукурузы с крепкими листочками, тихо говорившими при каждом порыве ветра. По утрам и в послеполуденные часы там работали молодые женщины с лысыми головами, голыми грудями и младенцами в пестрых платках на спине. Когда они клали свои мотыги в траву, а своих детей прикладывали к груди, куры выклевывали из их ног, покрытых коркой грязи, маленьких блестящих жучков. Работая, женщины редко пели, не то что мужчины; когда они, смеясь, как дети, сверлили в долгом молчании дыры, они говорили о мемсахиб и ее бване, которые так любили слова, царапающие горло и язык.

Лилли, с голосом, летевшим над деревьями и без труда достигавшим гор, стала для Регины прекрасной госпожой белого замка, получающей послания со всего мира. В этом замке были большие окна, копившие жар дня до самой ночи и делавшие из самых маленьких капелек дождя большие. В стекле, которое под присмотром Маньялы два мальчика-кикуйу ежедневно натирали до такого блеска, что могли плюнуть в собственное отражение, солнце создавало больше красок, чем где-либо еще в африканских райских кущах.

В гостиной с широким камином из камня, который окрашивался в бледно-розовый цвет, как только в нем начинало потрескивать горящее дерево, из флейты Охи вышел нежный король. У него был круглый животики кости, уже тяжелые от какой-то ноши, которую Регана не видела. Но он легко и хитро карабкался по крошечным серым горкам табака, на самый верх, и оттуда, улыбаясь, благословлял дом громким смехом, тихой музыкой и приветливостью красивых, чужих, странных звуков.

Бывали вечера, когда комнату освещали только высокие языки пламени, погружая все в красные, как жар, сумерки. И тогда тонкий аромат, замешанный на запахе кедров, в которых еще жив был дух леса, и свежесваренного тембо из сахарного тростника, который Оха пил после еды из маленьких разноцветных рюмочек, все отодвигал свое прощание с людьми. В такие ночи и молчаливые волшебные духи были в пути. Они были глухи к голосам людей, но им хотелось послать их глаза в сафари, у которого не было ни начала, ни конца.

Потом из темных портретных рам выскальзывали упитанные мужчины с широкими оранжевыми кушаками, высокими черными шляпами и белыми воротниками, которые были собраны из маленьких твердых складок. За ними следовали очень серьезные на вид женщины в чепчиках из белых кружев, с жемчугами вокруг шей, такими же белыми, как молодой свет луны, и в платьях из тяжелого синего бархата. На детях был светлый шелк, облегавший тела, как собственная кожа, и тесные шапочки с крошечными жемчужинами на швах. Они смеялись губами, но никогда — глазами.

Эти люди из мест таинственных красок на краткий миг опускались в бездонные, мягкие темно-зеленые кресла. Прежде чем они со смехом, который был не громче, чем первый крик ребенка, снова оказывались на своих местах, на каменных стенах, они хрипло шептались на языке, в котором были такие же гортанные звуки, как у буров.

Когда Регина наблюдала вечерами, как благородное общество покидает тесные рамы, она представляла себя сказочной русалочкой, которую в бурю выкинуло на берег и которая не могла ходить, но не смела вернуться домой. Но когда она сидела днем в большом кресле с вырезанными на подлокотниках львиными головами, в тени розовой и белой вики, покрывавшей стену дома, и наблюдала пенистый танец облаков сразу после дождя, она чувствовала себя сильной, как Атлас с тяжелым земным шаром на спине.

Ее возбуждала мысль, что она находится как раз на пересечении трех миров. Они бы не могли еще сильнее отличаться друг от друга, даже если бы сам Мунго постарался придать каждому свой неповторимый облик. Три мира так хорошо контактировали друг с другом, как люди, которые не говорили на одном языке и, значит, не могли сойтись на слове «спор».

Трава, сползавшая с мерцающих красным светом гор в долину, накопила слишком много солнца, чтобы в сезон дождей быть такой же зеленой, как на остальном высокогорье. Большие желтые кусты окрашивали свет, как будто засохшие растения должны были спрятаться от взглядов. Это придавало ландшафту мягкость, которой на самом деле не было, и делало его обозримым. Широкие полосы зебр светились на их упругих телах, пока солнце не обрушивалось с неба, а мех павианов казался толстыми одеялами, сотканными из коричневой земли.

Бывали очень светлые дни, делавшие из обезьян неподвижные шары, и на белом свету, не терпевшем тени, глаза только после многих попыток с трудом могли отличить их от горбов коров, жевавших неподалеку траву. Но были и короткие часы, не принадлежавшие ни дню, ни ночи. Тогда приходили юные павианы, у которых опыт и осмотрительность еще не выцарапали с лица любопытство. Они подходили к дому так близко, что каждый их крик звучал по-особенному.