Нигде в Африке

— Овуор, — сказал он, втирая самообладание в свою свежую рану, — что я скажу мемсахиб, если ты сегодня не выйдешь на работу? Я должен сказать: Овуор больше не хочет помогать тебе? Или: Овуор хочет забыть нас?

— Чебети будет работать за меня, бвана.

— Чебети всего лишь айа. Она не работает в доме. Ты же знаешь.

— Чебети тебе айа, а мне жена. Она будет делать то, что я скажу. Она поедет с тобой и мемсахиб до Момбасы и подержит маленького аскари.

— Ты никогда не говорил, что Чебети твоя жена, — сказал Вальтер. Его голос, полный упрека, показался ему детским, и он застенчиво стер пот со лба. — Почему, — тихо спросил он, — я не знал этого?

— Мемсахиб кидого знала. Она всегда все знает. У нее глаза, как у нас. А ты всегда спал на своих глазах, бвана, — рассмеялся Овуор. — Собаке нельзя на корабль, — сказал он так быстро, словно каждое слово уже давно было у него во рту. — Она слишком стара для новой жизни. Я пойду с Руммлером. Так, как я ушел из Ронгая, а потом из Ол’ Джоро Орока в Найроби.

— Овуор, — устало попросил Вальтер, — ты должен сказать мемсахиб кидого «квахери». Я должен сказать моей дочери: Овуор ушел и не хочет больше видеть тебя? Должен ли я сказать: Руммлер ушел навсегда? Эта собака — часть моего ребенка. Ты же знаешь. Ты был при этом, когда они с Руммлером подружились.

Вздох был как первый свист ветра после дождя. Пес пошевелил ухом. Его визг был еще у него в пасти, когда открылась дверь.

— Овуору надо уходить, папа. Или ты хочешь, чтобы его сердце засохло?

— Регина, когда ты проснулась? Ты подслушивала. Ты знала, что Овуор уходит? Как вор в ночи.

— Да, — сказала Регина. Она повторила это слово и покачала головой так же, как тогда, когда показывала брату, что нельзя рыться в собачьей миске. — Но не как вор, — объяснила она, и печаль легла тяжестью на ее голос. — Овуору нужно уйти. Он не хочет умереть.

— Господи, Регина, прекрати болтать ерунду! От прощания не умирают. Иначе я бы давно умер.

— Некоторые люди умирают, но продолжают дышать.

Регина испуганно закусила нижнюю губу, но было уже слишком поздно. Она уже глотала соль, а ее язык был не в силах вернуть сказанное. Девочка так смутилась, что даже подумала, ее отец смеется, и не посмела взглянуть на него.

— Кто тебе такое сказал, Регина?

— Овуор. Уже давно. Не помню когда, — солгала она.

— Овуор, ты умный.

Овуору пришлось насторожить уши, как собаке, которая слышит первый звук после глубокого сна, потому что бвана сказал это тихо, как старик, у которого слишком много воздуха в груди. И все-таки ему удалось насладиться похвалой, как в добрые дни свежей радости. Он попробовал схватить умершее время, но оно сыпалось у него между пальцев, как тонко помолотая кукурузная мука. Он с трудом подвинулся в сторону, и Регина уселась между ним и своим отцом.

Тишина была доброй PI делала эту нетелесную боль легкой, как перышко курицы до того, как она снесет свое первое яйцо. Все трое молчали, пока свет дня не стал белым и ясным, а солнце не окрасило листья в темно-зеленый цвет, возвестивший о начале дня сиянием в воздухе.

— Овуор, — сказал Вальтер, открывая окно, — здесь лежит моя старая черная мантия. Ты забыл взять ее.

— Я ничего не забыл, бвана. Мантия мне больше не принадлежит.

— Я подарил ее тебе. Разве умный Овуор уже забыл? Я подарил тебе ее в Ронгае.

— Ты снова наденешь мантию.

— Откуда ты знаешь?

— В Ронгае ты сказал: мантия мне больше не нужна. Она из жизни, которую я потерял. Теперь, — сказал Овуор, показав при смехе свои зубы, как в дни, которые нынче стали лишь кукурузной мукой, — ты снова нашел свою жизнь. Жизнь с мантией.

— Ты должен взять ее с собой, Овуор. Без мантии ты меня забудешь.

— Бвана, моя голова не может забыть тебя. Я выучил от тебя так много слов.

— Скажи их, скажи их еще раз, друг.

— Я оставил свое сердце в Гейдельберге, — вполголоса напел Овуор. Он заметил, что его голос с каждым звуком становится все сильнее и что музыка у него в глотке все еще такая же сладкая, как в первый раз. — Видишь, — сказал он торжествующе, — мой язык тоже не может забыть тебя.

Решительно и все же дрожащими руками Вальтер взял мантию, развернул ее и надел на плечи Овуора, как дитя, которое должно защитить отца от холода.

— Теперь иди, друг, — сказал он. — Я тоже не хочу соли в глазах.

— Это хорошо, бвана.

— Нет, — закричала Регина, больше не сопротивляясь давлению проглоченных слез. — Нет, Овуор, ты должен еще раз поднять меня. Мне нельзя говорить этого, но я все-таки говорю.

Когда Овуор поднял ее на руки, Регина задержала воздух, пока боль не расколола ее грудь пополам. Она потерлась лбом о мускулы на затылке Овуора и разрешила носу поймать аромат его кожи. Тут она заметила, что снова начала дышать. Ее губы стали влажными. Руки схватили волосы, в которые каждый день врезался новый маленький луч серой молнии, но с Овуором произошло волшебство.