Нигде в Африке

Отец писал, что гостиницу никак не удается продать, что он почти никуда не выходит и в Зорау остались только три еврейские семьи, но по нынешним временам живется ему все-таки неплохо и нет причин жаловаться. На другой день после поджога синагог он написал: «Лизель, может быть, эмигрирует в Палестину. Только бы мне удалось уговорить ее оставить меня, старого осла». После 9 ноября 1938 года[8] отец избегал употреблять в своих письмах обнадеживающие концовки «до свидания».

Письма из Бреслау каждой строчкой кричали о страхе перед цензурой. Кэте писала об ограничениях, которые «для нас весьма обременительны», и каждый раз упоминала об очередных общих знакомых, которые «внезапно уехали и больше о них ничего не слышно». Ина сообщала, что не может теперь сдавать комнаты, и писала: «Я теперь выхожу из дому только в определенное время». Подарок ко дню рождения Регины, который был в сентябре, отправили только в феврале. Вальтер с содроганием расшифровывал написанное между строк. Его теща и свояченица не осмеливались больше далеко загадывать и потеряли всякую надежду выбраться из Германии.

Ему было тяжело открывать Йеттель глаза на правду, и все-таки грех было бы скрывать от нее истинное положение вещей. Но когда она, как ребенок, который твердо уверен в исполнении заветного желания, пересчитывала свои накопления, у него язык не поворачивался начать с ней серьезный разговор. Собственное молчание он воспринимал как капитуляцию, эта слабость была ему противна. Он отправлялся спать позже Йеттель и вставал до того, как она проснется.

Казалось, время остановилось. В середине августа слуга Зюскинда принес от него весточку: «Проклятая лихорадка восточного побережья все-таки добралась до нас. Пока на Шаббат не ждите. Мне надо теперь молиться о здоровье коров и попытаться хоть что-то спасти. Если у тебя коровы бегают по кругу, то уже слишком поздно. Значит, зараза и до Ронгая добралась».

— Ну почему он не может приехать? — в ярости воскликнула Йеттель, когда Вальтер зачитал ей письмо. — Он-то ведь здоров.

— Ему надо хотя бы присутствовать на ферме, если уж он не может спасти коров. Зюскинд тоже боится, что его уволят. В стране все больше беженцев, они готовы работать на фермах. Так что теперь все мы висим на волоске.

Субботние визиты Зюскинда служили кульминацией недели, напоминанием о жизни, в которой были светские беседы, развлечения, некий обмен энергиями, искра нормальной жизни. А теперь и радость ожидания, и радость встречи исчезли. Чем монотоннее становилась жизнь, тем больше жаждала Йеттель вестей от Зюскинда из Найроби и Накуру. Он всегда знал, кто недавно приехал и где поселился. Еще больше не хватаю ей его веселого нрава, шуток и комплиментов, оптимизма, благодаря которому он всегда смотрел только вперед и поддерживал в ней доверие к будущему.

Вальтер переживал еще сильнее. С тех пор как он поселился на ферме, и особенно после малярии, он видел в Зюскинде своего ангела-хранителя. Ему как воздух нужна была уверенность друга, чтобы не поддаваться унынию и тоске по Германии, которые сводили его с ума. Зюскинд был для него живым доказательством того, что человек без родины может свыкнуться со своим положением. И даже больше того: он был для Вальтера единственным связующим звеном с жизнью.

Даже Овуор жаловался, что бвана из Саббатии больше не приезжает к ним на ферму. Ведь никто, кроме него, не корчил таких гримас, когда вносили пудинг. Никто не смеялся так громко, как бвана из Саббатии, когда Овуор надевал мантию и при этом напевал «Я оставил свое сердце в Гейдельберге».

— Бвана из Саббатии, — пожаловался Овуор, когда еще один день превратился в ночь, а долгожданный гость так и не пришел, — как барабан. Я бью в него в Ронгае, а он отвечает мне в Мененгае.

— Даже наше радио скучает по Зюскинду, — сказал Вальтер вечером первого сентября. — Аккумулятор сел, а без его машины нам его не подзарядить.

— И ты теперь не слушаешь новости?

— Нет, Регина. Мир для нас умер.

— И радио тоже умерло?

— Молчит как могила. Теперь только твои уши могут рассказать, что на свете нового. Так что ложись на землю и расскажи мне о чем-нибудь хорошем.