Нигде в Африке

— Я тоже раньше так думал. А теперь вот вспоминаю о господине Оскаре Хане, адвокате и нотариусе из Франкфурта, который работал с богатейшими клиентами города и у которого почетных должностей было больше, чем волос на голове, и он представляется мне чужим человеком, с которым у меня когда-то было шапочное знакомство, не более. Старик, Вальтер, используй это время, чтобы заключить мир с самим собой. Тогда ты сможешь действительно начать жизнь с чистого листа, как только нас выпустят отсюда.

— Вот это-то и сводит меня с ума. Что будет со мной и моей семьей, если король Георг не будет больше заботиться о нас?

— Ну, тебя ведь еще не выгнали из Ронгая?

— Вот именно «еще», это ты хорошо сказал, Оскар.

— Что, если ты будешь называть меня Оха? — улыбнулся Оскар. — Это имя мне жена в эмиграции придумала. Мол, не такое немецкое, как Оскар. Жена у меня что надо, моя Лилли. Без нее я бы никогда не решился купить ферму в Гилгиле.

— А она что, так хорошо разбирается в сельском хозяйстве?

— Она была концертной певицей. В жизни хорошо разбирается. Слуги к ее ногам ложатся, когда она поет Шуберта. А коровы сразу дают больше молока. Будем надеяться, ты с ней скоро познакомишься.

— Значит, ты веришь в теорию Зюскинда?

— Да.

«Такие люди, как Рубенс, — говаривал Зюскинд, когда начинались дискуссии о будущем и о позиции военных властей, — не могут позволить себе, чтобы на всех евреев навесили ярлык вражеских пособников и морили нас здесь до конца войны. Спорим, старик Рубенс с сыновьями уже втолковывают англичанам, что мы были против Гитлера задолго до них».

Полковник Уайдетт и правда вынужден был заниматься проблемами, к которым совершенно не был готов. Он каждый день спрашивал себя, что хуже — весомые разногласия с военным министерством в Лондоне или регулярные визиты пяти братьев Рубенсов в его кабинет, не говоря уж об их темпераментном отце. Полковник без стыда признался себе, что до начала войны события в Европе интересовали его не больше, чем борьба племен джалуо и лумбва вокруг Эльдорета. Но его все же смущало, что семья Рубенсов настолько в курсе действительно шокирующих деталей, а он сам оказывается профаном в политике.

У Уайдетта не было знакомых евреев, не считая братьев Дэйва и Бенджи, с которыми он познакомился в первый год в школе-интернате в Эпсоме и которые остались у него в памяти как отвратительно амбициозные ученики и никудышные игроки в крикет. Так что он поначалу считал себя вправе указывать во время неприятных разговоров, которые ему навязывало время, что интернированные прибыли из вражеской страны и что это означает для его метрополии, втянутой в войну, проблемы, значение которых нельзя недооценивать. Вот только, к сожалению, очень скоро его аргументы оказались не такими обоснованными, как он думал сначала. И уж совсем они не годились в разговорах с этими нежеланными гостями, Рубенсами, у которых язык был подвешен, как у арабских торговцев коврами, а душа ранима, как у служителей искусства.

Хотел этого Уайдетт или нет, но семья Рубенсов, которая жила в Кении дольше, чем он сам, и говорила на таком чистом английском языке, как старшекурсники в Оксфорде, заставила его задуматься. Нехотя он начал заниматься судьбой людей, с которыми «обошлись, по-видимому, несправедливо». Эту осторожную формулировку он употреблял только в частных беседах, и то нерешительно, ведь знать больше, чем другие, о событиях в проклятой Европе не соответствовало ни его воспитанию, ни его принципам.

Вот так Уайдетт и согласился, хотя и не очень верил в правильность своего решения, рассмотреть возможность освобождения хотя бы тех людей, которые работали на фермах и, вероятно, не имели возможности контактировать с врагом. К его удивлению, это решение было положительно воспринято в военных кругах как весьма дальновидное. И вскоре оно оказалось даже необходимым. Из-за осложнившейся ситуации в Абиссинии Лондон решил выслать из Уэльса пехотный полк, который полковник должен был разместить в казармах Нгонга.

Грузовики из «Норфолка» и «Нью-Стэнли» между тем прибыли в кампус в воскресенье, после обеда. Дети смущенно замахали ручонками, матери тоже держались весьма неестественно, когда к колючей проволоке подошли их мужья, одетые в униформу цвета хаки. Большинство женщин оделись так, будто их пригласили на пикник в саду. На некоторых были платья с декольте, которые они надевали в последний раз еще в Германии; у других в руках были маленькие увядшие букетики из цветов, которые дети нарвали в саду отеля.

Вальтер увидел Йеттель, она была в красной блузке и белых перчатках, купленных перед отъездом в эмиграцию. Он вспомнил про вечернее платье, и ему было трудно сдержать раздражение. Одновременно он понял, как красива его жена и что сам он обманывал ее в интимнейшие и счастливейшие моменты их жизни, потому что его разбитое сердце могло поддерживать только пульс прошлого. Он почувствовал себя старым, истощенным и неуверенным.