Нигде в Африке

Только когда Вальтер думал о Регине, его нынешнее самосознание давало трещину. Тогда его мучил страх, что он предал свою семью, как и в дни величайшей безнадежности. Для него становилось очевидно, что его дочь, для которой родиной был Ол’ Джоро Орок, не сможет жить в Найроби. Сознание того, что он оторвал ее от корней, потребовал от нее жертвы, смысла которой она не понимала, было непереносимым.

Безвыходность ситуации, ее безнадежность не так ранили его гордость, как то обстоятельство, что из-за призыва в армию он в глазах дочери опустился до труса. Ему пришлось сообщить ей о необходимости отъезда с фермы письменно. Это была первая боль, которую он осознанно причинил Регине. В письме, которое он послал ей в школу, он изобразил жизнь в Найроби как череду веселых, беззаботных дней, полных развлечений и новых знакомств. Но сам при этом не мог думать ни о чем другом, как о своем прощании с Зорау, Леобшютцем и Бреслау, и не смог найти верных слов. Регина сразу же ответила, ни разу не помянув ферму, которую больше никогда не увидит. «England, — написала она печатными буквами, подчеркнув их красными чернилами, — expects every man to do his duty. Admiral Nelson»[53].

Когда Вальтер с помощью маленького словарика, который с первых дней в армии стал его единственным чтением, наконец перевел это предложение, констатировав, что знал его уже в начальной школе, он не мог решить: то ли над ним смеется судьба, то ли собственная дочь. Оба варианта ему не понравились.

Его мучило, что он не знал, правда ли Регина стала такой взрослой, такой патриоткой и, прежде всего, уже настолько англичанкой, что не показывала своих истинных чувств, или она была просто раненным в самое сердце ребенком, злившимся на отца. В ходе таких размышлений ясно стало только одно: он слишком мало знает о своей дочери, чтобы верно истолковать ее реакцию. Хотя он и не сомневался в ее любви, но иллюзий не строил. Он и его ребенок говорили теперь на разных языках. Еще некоторое время, сопротивляясь звукам начинающегося дня, Вальтер представлял себе, что, выучи он английский, он никогда не говорил бы больше с Региной по-немецки. Он слышал, что многие эмигранты придерживались такого правила, чтобы их дети почувствовали, что в новой жизни они пустили крепкие корни. Эта картинка, как он, сгорая от стыда и смущения, бормочет слова, которые и выговорить-то не может, как помогает себе руками, чтобы яснее выразить свою мысль, была до смешного отчетлива в начинающихся предрассветных сумерках.

Вальтер даже слышал, как Регина смеется, сначала тихо, а потом вызывающе громко. Ее смех звучал как ненавистный вой гиен. Мысль, что она смеется над ним, а он не может защититься, вызвала в нем панику. Как же он объяснит ей на чужом языке, что случилось, что сделало их всех вечными изгоями, как рассказать ей по-английски о родине, терзавшей его сердце?

Только благодаря напряжению всех своих сил он принудил себя успокоиться, чтобы нормально провести этот день. Он принялся жадно крутить ручки радио, чтобы отвязаться наконец от призраков, вызванных к жизни им самим. Заметив, что по спине у него бежит холодный пот, Вальтер с содроганием понял, что прошлое нагнало его. В первый раз с тех пор, как он оказался в армии, его сознанием снова управляла идея, которую он гнал от себя. Он носил на лбу клеймо человека без родины и на всю свою жизнь остался бы чужим среди чужих.

До Вальтера донеслись обрывки фраз. Хотя радио было включено не на полную громкость, чья-то речь звучала громко, взволнованно, временами почти истерично. И все-таки поначалу это успокоило его растрепанные чувства. Скоро он заметил, что голос диктора звучит иначе, чем обычно. Вальтер попробовал собрать слова из отдельных слогов, но это ему не удалось. Он достал из шкафа чистый лист бумаги и заставил себя записать каждый пойманный звук. Смысл он понять не мог, но уловил, что два слова повторялись несколько раз за короткий промежуток времени: вероятно, это были «Аякс» и «Аргонавт». Вальтер удивился, что, несмотря на носовое английское произношение, узнал эти два знакомых слова. Перед его глазами появился учитель Гладиш из Фюрстеншуле в Плесе, как он с неподвижным лицом раздает тетради после контрольной по греческому, но у Вальтера не было времени ухватиться за воспоминание. Мягкий деревянный пол издал новые звуки.