Нигде в Африке

И опять никто не сказал ни слова. Но Овуор повторил имя, выговорив его так чисто, как будто всегда знал его, и бвана хлопнул его по плечу. Он смеялся, как в тот день, когда улетела саранча, и назвал его своим «рафики».

Гладкое, нежное слово для друга, которым Овуор мог с гордостью насладиться только тогда, когда бвана произносил его тихо и немного с хрипотцой, полетело к его ушам, как бабочка в жаркий день. Звуки гнали в грудь тепло, гася страх долгой ночи, вырезанный слишком острым ножом.

— Ты уже видел ребенка? — спросил он. — У него два здоровых глаза и десять пальцев? Ребенок должен выглядеть как маленькая обезьянка.

— Мой сын красивее, чем обезьянка. Я уже держал его на руках. Сегодня после обеда его увидит мемсахиб кидого. Овуор, я спросил, можно ли тебя взять с собой, но сестры и врач в больнице сказали «нет». Я хотел, чтобы ты тоже был там.

— Я могу подождать, бвана. Ты разве забыл? Я ждал четыре сезона дождей.

— Ты так точно помнишь, когда умер другой ребенок?

— Ты ведь тоже помнишь, бвана.

— Иногда у меня такое чувство, что Овуор — мой единственный друг в этом проклятом городе, — сказал Вальтер по пути в больницу.

— Одного друга хватит на всю жизнь.

— Где это ты опять нахваталась? У твоей дурацкой английской феи?

— У моего дурацкого английского Диккенса, но мистер Слапак ведь тоже немного друг. Он же дал тебе свою машину. А то бы нам пришлось сейчас ехать на автобусе.

Регина вытащила кусочек набивки из вытертого сиденья и пощекотала руку Вальтера жесткими конскими волосками. Она подумала, что еще никогда не видела своего отца за рулем автомобиля и вообще не знала, что он умеет водить. Она как раз хотела сказать ему об этом, но поняла, хотя не могла достаточно быстро найти причину этому, что такое замечание обидит его, и сказала:

— Ты хорошо водишь.

— Я водил машину, когда тебя еще в проекте не было.

— В Зорау? — послушно спросила она.

— В Леобшютце. «Адлер» Грешека. Господи, если бы Грешек знал, какой сегодня день.

Грохочущий «форд» со стоном въехал на холм, оставляя позади себя густые облака тонкого красного песка. В машине не было стекол слева и спереди, в проржавевшей крыше зияли большие дыры, сквозь которые палило солнце. Быстрокрылая жара и душный попутный ветер расцарапали кожу докрасна. Регине казалось, что она в джипе, на котором ее забрал на каникулы Мартин. Она с давно забытой отчетливостью увидела темные леса Ол’ Джоро Орока, а потом — белокурые волосы и светлые глаза, из которых вдаль улетали маленькие звездочки.

Какое-то время она с одинаковой радостью наслаждалась прошлым и настоящим, но внезапное жжение в затылке вернуло ту болезненную тоску, о которой она думала, что та навсегда проглочена днями ожидания. Девочка пожевала воздух, чтобы освободить свои глаза от тех картин, смотреть на которые ей было больше нельзя, а свое сердце — от грусти, которая не подходила к ее упоительному счастью.

— Я очень люблю тебя, — прошептала она.

Родильный дом «Эскотен» — солидное белое здание с окнами из светло-голубого стекла и высокими колоннами у входа, увитыми розами цвета неба при заходе солнца, — располагался в парке с прудом, где из-под водяных лилий выпрыгивали золотые рыбки, и коротко подстриженным ковром травы. Высокие кедры, на сучьях которых скворцы раскрывали веерами свои ярко-голубые перья, еще дымились после утреннего дождя. Возле ворот, у железной ограды, стоял широкоплечий аскари в униформе цвета морской волны, с толстой дубинкой в руках. У его ног спал ирландский волкодав кофейного цвета, с серыми усами на морде.

Дорогая частная клиника весьма неохотно помогала стартовать в жизнь детям беженцев, но тут доктор Грегори, вообще-то склонный к компромиссам, не желал вести долгие дискуссии. Он принципиально не лечил пациентов в государственном госпитале, где врачам приходилось пробираться по коридорам отделений для черных, прежде чем попасть в палаты для европейцев. Его гонорар уже во время беременности сожрал все, что Йеттель отложила за время работы в «Подкове», а счет за роды и пребывание в клинике «Эскотен» наверняка потребовал бы дополнительной выплаты, положенной сержанту при рождении ребенка.

Однако доктор Грегори был участливым и совестливым доктором даже по отношению к пациенткам, которые не могли позволить себе такого дорогого врача и вообще не соответствовали его кругу, куда он сам пробился с большим трудом. Он даже привык к выговору Йеттель, о чем с улыбкой сообщил в компании близких друзей, несколько удивленных его доселе неведомой толерантностью. Каждый раз после осмотра он ловил себя на том, что еще некоторое время произносит «р» каким-то абсурдным способом.