Нигилист-невидимка

— Действительно, трепотня бестолоча, — нашёл он, возвращая брошюру Нерону Иванычу. — Пусть пока у тебя полежит. Я по другому делу.

Сапожник обратил к нему физиономию с выражением крайней заинтересованности.

— Приятель твой бедовый Непрушкин в каких краях обретается?

— На кой он тебе?

— Давно ему вывеску не чистил, соскучился, — отрезал ротмистр, и Нерону Иванычу враз расхотелось спорить.

— Известно, где, в бараках шелковщиков возле Куликова поля.

— Что о нём нового слышал?

Сыщик уловил отзвук настороженности в голосе Нерона Иваныча и пришёл к выводу, что это неспроста.

— Да чего? Я ничего… — стушевался сапожник, но жандарма было уже не отвлечь, и он выдал: — Связался Петрушка с шоблой. Есть там ячейка слесарей-сицилистов, фулюганы — оторви да брось, швырковый народишко. С тех пор, как ты ему морду покарябал, Петрушка к ним прибился, и ходят вместе, как шерочка с машерочкой. Не узнать стало. Испортил ты парня.

— Навоза не жалко.

— А меня тебе не жалко? — едва не заплакал сапожник. — Слушок ходит, что Раскольникова повязали в ту самую ночь, да не просто фараоны, а с жандармами. Если ты сейчас Петрушку заявишься драконить, опчество может решить про меня, что сапожник стучит не только молотком. Я ведь тебя с Непрушкиным свёл, это всем известно. Что мужики скажут? Навёл, скажут. Сука, скажут. На перо поставят. Сицилисты — они бедовые, — лил слёзы Нерон Иваныч, сокрушаясь о падении на районе авторитета.

«Так бы корнет, как сапожник, горевал о потери чести», — подумал Анненский.

— Хорошо, что все знают, — сказал он. — Не ной. Выгорожу тебя перед опчеством.

* * *

Холостяк из пролетариата, тем более пьющий, практически во всех случаях — уголовный преступник. Если же он демонстративно не употребляет, то почти наверняка является преступником политическим, способным на любую подлость во имя идейных устремлений.

Когда сыщик покинул сапожную мастерскую, петербургская осенняя погода окончательно нормализовалась. К продувному ветру добавился проливной дождь, а зонта у Александра Павловича не оказалось. Задрав воротник пиджака и натянув кепку на уши, он поспешил гренадёрским шагом в сомнительное во всех смыслах убежище.

Бараки рабочих шёлковой мануфактуры на задворках Сампсониевского проспекта традиционно служили пристанищем недостаточных классов населения Выборгской стороны. Там жили вчерашние крестьяне, отошедшие из деревни на промысел, и иные нетребовательные личности, готовые вкалывать за 15 рублей в месяц. Накорячившись по 11 часов на производстве, они превратились в снулых, изжмаканных мужиков и шатались по кварталу с такой тяжеловесной усталостью, которую испытывает ломовой скот. К ночи дневная смена угрюмо, злобно нажиралась. То же творила после полудня ночная смена. Регулярная пьянка с блевотой и драками была единственным, что делало жизнь работяг сносной для продолжения. Место было, как говорится у православных, намоленное. Рядом помещались военная тюрьма, клиника душевнобольных, Анатомический институт и Ветеринарный институт. Но скотов резали не только там. За линией Финляндской железной дороги располагались Куликово поле и римско-католическое кладбище. К утру там случались свежие трупы.

На каменной тумбе, мимо которой проскочил Анненский, ветер трепал рекламную афишу, ободранную с верхнего угла. «Финское качество жизни стало доступным», — прочёл сыщик и содрогнулся. «Жилищная теснота и грязь, алкоголизм, порка на съезжей? Это ли достижение?» — не поверил он своим глазам и сдал назад, чтобы удостовериться в этом. Лишь присмотревшись как следует к остаткам букв на обрывке левой стороны, он восстановил правильную надпись «Венское качество жизни» и успокоился.

Достигнув крыльца, Анненский выкрутил кепку, вытер ею лицо и уши, выжал ещё раз и кинул нашлёпку на маковку. Он был в буквальном смысле пропитан водой. Зверски хотелось курить, но спички промокли. Скорее всего, папиросы в портсигаре тоже никуда не годились. Анненский выругался, вошёл в сенцы и выругался ещё раз — в ботинках до неприличности хлюпало.

— Тебе чего? — спросил наглый беспалый шнырь, отбросок станка, оставленный хозяином ткацкой мануфактуры из милости и в тепле раскормившийся.

— Где Непрушкин? — хмуро спросил Анненский.

— А ты кто?

— Бригадир Мясников.

Дневальный по бараку не осмелился спорить с бригадиром, который так решительно представился, и указал на ближайшую дверь. Сыщик прошёл. Навстречу валила в умывальную комнату ночная смена, продирая глаза. Анненский толкал их плечами, а они воротили морду и вообще всячески делая вид, будто ничего особенного не произошло. Ополоснуться над жестяным жёлобом (прогрессивный хозяин подвёл в барак холодную воду и устроил ватерклозет со стоком в клоаку по последнему слову гигиены!), запить пайку черняги с варёной картошкой кружкой чая, да встать к станку — вот чего хотелось рабочей скотине, а не встревать в разборки с мутным типом, проникшим с какой-то своей тайной целью.