Никакого Рюрика не было?! Удар Сокола

Витязь-воин и змей, витязь-мученик и змей. Любопытно, что данный сюжет не умер вплоть до наших дней. Казалось бы, где в относительно недавней истории можно встретить пару «князь/царь + змей»? А она есть. И не где-нибудь, а в знаменитом «Медном всаднике» работы Фальконе. Так что идея памятника «Первому – от Второй» куда глубже, чем объясняли в дореволюционных гимназиях. Змей – это никакие не «завистники и интриганы», не «противники прогрессивных реформ», это враг «древний», перешедший «по наследству» от далеких предков, прямая связь с образом «отца-основателя». Впрочем, вряд ли от российской гимназии, находящейся под значительным влиянием византийской церкви, стоило ждать серьезного анализа. Люди церкви никогда не считали Петра «своим». Может, так и не простили переплавленных на пушки колоколов. Но скорее всего, видели в нем такого же «варяга», как и Рюрик, – человека вне византийской традиции государственности. И свою деятельность Петр вел, как мы бы сейчас сказали, в парадигмах, заданных Рюриком. Дорого бы дал внук Гостомысла за возможность устроить морской порт в устье Невы, возвести крепости, замыкающие на замок знаменитый торговый путь и исключающие какую бы то ни было конкуренцию на нем, создать флот, способный активно действовать в любой точке Балтики и достигать Царьграда. Осознавал ли Этьен Морис Фальконе, что за символ он создает? Почему бы и нет? Этого скульптора посоветовал Екатерине лично Дени Дидро, человек широкого образования и тонкого вкуса. Он, несомненно, разбирался в символах и знал европейскую историю.

Сколько в Санкт-Петербурге и окрестностях памятников Петру Великому? Несколько десятков. Часть из них современные, как шемякинский Петр в Петропавловке, «Царь-плотник» Л. А. Бернштама. Но большинство – лишь немногим младше, а то и старше творения Фальконе. Да и конный памятник не единственный. Здесь можно вспомнить работу Растрелли «Прадеду – правнук» у Михайловского замка. А, например, кронштадтский памятник Жака ничуть не уступает в изяществе любому памятнику, возведенному в честь европейских монархов. Однако почему-то лишь «Медному всаднику» дано было стать не просто самым известным памятником Петру, но визитной карточкой «Града Петрова» и отчасти символом российской государственности – символом столицы. Почему-то именно к нему на площадь вывели войска мятежные декабристы.

На неоднозначное происхождение всадника постоянно намекает Пушкин в одноименной поэме, называя его то «кумиром на бронзовом коне», то «медным истуканом»: слова «кумир» и «истукан», определенно, обозначают дохристианских богов. Случайно? Там же Александр Сергеевич пытается вывести параллель с языческими жертвоприношениями (город-жертва). На чьей стороне «наше все»? Да ни на чьей. Он – поэт, он над схваткой. Если надо, то у него без труда можно найти поровну языческих и христианских мотивов. Взять хоть ту же «Песнь о Вещем Олеге». Может, потому он и есть «наше все»? Византия ведь тоже «наша», хочется нам того или нет. И на Руси всегда находилось место обеим традициям.

Опасно другое. Опасно, когда одна из традиций начинает доминировать, считать себя единственной. Это и есть разрыв культурных кодов, приводящий к аннигиляции национального сознания. На стыке двух традиций и рождается русское. Отними «Византию» – получится «немец», отними «немца» – получится человек XVI века, ориентированный на «восток». Подвижки этих тектонических плит не раз приводили к запоминающимся коллизиям русской истории. Немец? А почему, собственно, немец, почему не турок, не поляк, не венгр, не румын, что было бы логичнее? Почему люди XIX века (тот же И. А. Гончаров в романе «Обломов») так настойчиво стараются понять, где кончается одно и начинается другое? Попытаемся ответить и на этот вопрос, но в свое время.

В XX веке к суровой языческой символике обратились вновь. Причем обратились в весьма непростые времена для российской государственности. Стихотворение Александра Блока «Вися над городом всемирным…» написано на следующий день после знаменитого Манифеста, который Николай II издал 17 октября. И конечно же, оно выходит за рамки пейзажной лирики. Это политическое стихотворение. Манифест ограничивал самодержавие, восходящее к византийским традициям, и фактически закладывал основы для конституции, устанавливал свободу совести, слова, собраний, союзов. Европейская парадигматика. Упоминание «предка царственно-чугунного» – отсылка не только к Петру, но и к символике, на которую, возможно, равнялся Фальконе.