Гонения и незаслуженные страдания стали испытанием характера Златоуста и умножили его славу. Греческая церковь почитает его как величайшего учителя церкви, к которому приближаются только Афанасий и три каппадокийца. Его труды были созданы в сравнительно спокойный период между спорами о Троице и о Христе, поэтому он не участвовал ни в одном споре об учении, кроме спора об Оригене, да и в последнем сыграл весьма невинную роль, потому что его склад ума, не вдававшегося в умозрительные рассуждения, уберег его от впадения в заблуждения Оригена. Если бы он жил на несколько десятилетий позже, возможно, его подозревали бы в несторианстве, ибо он принадлежал к той же антиохийской школе, что и его учитель Диодор из Тарса, его соученик Феодор Мопсвестийский и его преемник Несторий. У этой школы, чье доктринальное развитие тогда еще не было завершено, он перенял предпочтение к простым, здравым, грамматико–историческим толкованиям в противовес александрийцам, любящим произвольные аллегории, но оставался совершенно свободен от рационалистических перегибов, которые позже обнаружились в антиохийской школе. Таким образом, он — самый здравый и достойный представитель антиохийского богословия. В антропологии он — решительный синергист, и его ученик Касси–ан, основатель полупелагианства, считает его своим авторитетом[2019]. Но его синергизм — это синергизм всей Греческой церкви; он не конфликтует непосредственно с Августином, потому что Златоуст умер за несколько лет до начала пелагианских споров. Он выступал против ариан и новациан, преданно и последовательно придерживался учения церкви, насколько оно было развито; он избегал узкого догматизма и злобных споров, уделяя больше внимания практическому благочестию, чем бесплодной ортодоксии.
Ниднер дает Златоусту такую краткую характеристику: «В нем мы находим наиболее полное взаимопроникновение теоретического и практического богословия, догматических и этических элементов, которое проявляется прежде всего в слиянии экзегетического и гомилетического. Как результат, его экзегетика была избавлена от бесплодной филологии и догматизации, а его речи с кафедры были свободны от вероучительных абстракций и пустой риторики. Он обучал христианской истине, напрямую соединяя ее истоки с практической жизнью людей, а потому у него не было потребности заниматься выстраиванием отвлеченных догм»[2020].
Как бы ни был ценен вклад Златоуста в дидактическое богословие, его основное значение и заслуга — не в этой области, но в гомилетической экзегетике, в красноречии на кафедре и в пастырской заботе. Здесь с ним не сравнится никто из древних отцов церкви, ни греческих, ни латинских. Талант и образование делали его наиболее пригодным для работы в большом городе. Как он сам говорит, в то время при дворе, в дамском обществе и в домах благородных людей епископа почитали больше, чем первых лиц империи[2021]. Отсюда великая опасность иерархической гордости и приспособления к миру, которым поддалось так много прелатов. Златоуст счастливо избежал этой опасности. Он сохранил простой монашеский образ жизни среди великолепия императорской резиденции и весь свой доход тратил на поддержание больных и странников. Нищий для себя, он был богат для нищих. Он проповедовал искреннее христианство, приносящее много добрых плодов, настаивал на строгой дисциплине и смело критиковал пороки века и пустую, мирскую, лицемерную религию двора. Без сомнения, иногда он выходил за грань умеренности и осторожности, например, когда объявил императрицу Евдоксию новой Иродиадой, которая жаждет крови Иоанна; но, заблуждаясь, он был «на стороне добродетели», и пример его бесстрашной верности своему званию во все времена оказывал самое благотворное влияние на клириков, занимающих высокое и влиятельное положение. Неандер остроумно сравнивает его труд на благо Греческой церкви с трудом Шпенера, практического реформатора лютеранской церкви XVII века, и называет его мучеником христианской благотворительности, который пал жертвой в конфликте с мирским духом века[2022].