Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы

— Господи, — шепчет доктор.

— Она жива? — спрашивает кто-то.

— Разгоните их всех к чертям, — цедит сквозь зубы доктор.

Бригадир распрямляется, отирает лоб и начинает повелительно кричать. Его никто не слушает: глядят на тело, испятнанное фонарными лучами и красными бликами.

— Она перекурилась, — объясняет мне кто-то, цепляясь за мою рубашку и размеренно выговаривая слова, как бы отводя вину от себя. — Перекурилась. Не видела, куда идет.

— Да разгоните же их! — орет доктор. В его расчерченном складками лице — дьявольская злоба, голос сиплый и ломкий от бешенства.

Я отступаю на несколько шагов, бросив еще один взгляд на смятое тело, на завернутую назад ногу, как у сломанной куклы. Поездная бригада расталкивает, разгоняет толпу. Высоченный дикарь со всклоченной бородой и желтыми козлиными глазами потрясает кулаками и кричит на нас или, может быть, взывает к небесам — неизвестно.

— Сумасшедшие! Где вы были? Будьте вы прокляты!

Сцепив пальцы, он стискивает свои длинные руки, локти мотаются вправо и влево, туловище скрючено, колени сжаты, носки огромных туфель плотно сведены.

— Будь они прокляты! — завывает он. — Будь они, Господи, прокляты! Будьте вы, Господи, прокляты!

Он выбрасывает вперед руки и рывком вскакивает с колен. Буйно треплются его цветные лохмотья. Проводники гонят всех чуть ли не взашей, но к этому исполинскому козлу никто не смеет подступиться.

Жидкобородый юнец берет меня под локоть и ровным голосом объясняет мне, будто ищет совета:

— Это была его чувиха. Уже давно… — Он пытается заглянуть мне в лицо.

Дикарь причитает, раскачиваясь взад-вперед.

— Она теперь от вас свободна, будьте вы, Господи, все прокляты! Свободна, слышите! — Он пронзительно хохочет. — Свободна! Свободна! — Теперь уже нет сомнения: он грозит кулаками звездам — холодной шрапнели, разлетающейся из черной бездонной дыры в центре мироздания.

Я делаю шаг к нему, почти поневоле, хотя прекрасно знаю, кого он во мне увидит.

— Слушай! — зову я. — Возьми себя в руки!

Он застывает и неистово смотрит на меня — ужасное лицо его с козьим приплюснутым носом, красновато-серое в фонарных отсветах.

— Слушай, что я тебе скажу, — говорю я. — Я священник.

Он роняет голову на грудь, вращая налитыми злобой глазами; я почти уверен, что еще миг — и он кинется на меня в ослеплении боли и ярости. Но кидаться не на кого. Я — никто, бесплотный голос, посланник Божий.

Дикарь шатается, падает на колено, стонет и заливается слезами. Я бережно трогаю его за плечо.

— Доверься мне, — говорю я. Провал бездонен. Всякая достоверность — обман. Но я заставляю себя продолжать. У меня нет выбора.

ДЖОН НЭППЕР ПЛЫВЕТ ПО ВСЕЛЕННОЙ © Перевод Р. Райт-Ковалева

1

Моя Джоанна ведет машину медленно, как всегда после ужина с выпивкой, вцепившись в руль побелевшими руками и выставив подбородок. У меня кружится голова — до того она хороша: скулы высокие, как у индианки, медно-рыжие волосы, серые глаза. Словно видение, словно марево в смутном свете склепа, в роще, под завесой тумана.

Я гляжу в ветровое стекло, сквозь свое шутовское отражение, и, хотя я уже позабыл о своем поведении, меня мучит совесть и злость. Ох и настрадалась она из-за меня, бедняжка… Ужас, ужас… У моего отражения дрогнули губы. Тут я улыбаюсь (и она тоже) непривычно мрачной улыбкой и нахлобучиваю свою черную потрепанную шляпу так глубоко, что поля касаются воротника пальто. Она-то меня простит. Бедная Джоанна понимает, на что обречены мы с ней. Потухнуть, стать лишь оболочкой самого себя. Мы пережили столько испытаний — моя Джоанна и я, бедные, несчастные художники (она — композитор, я — поэт). С годами мы стали походить на хитрых, закоренелых отщепенцев, увядших, раздражительных, забившихся в свою нору. Мы и одеваемся во все черное.

Фары машины близоруко ощупывают дорогу, мимо пьяных телеграфных столбов, мимо мертвых амбаров.

Приехали. Наш дом и курятник голы, как камни надгробий, в мертвенном свете ночного фонаря. Она ставит машину, цепляя крылом за покосившийся забор, и, открыв дверцу с моей стороны, помогает мне выйти; опираясь друг на друга, мы проходим по двору на крыльцо и входим в белый скелет дома, слишком просторного в эту ночь для нас двоих, — дети ночуют в городе у знакомых. Меня терзают мрачные предчувствия печальной старости. Вот две тени входят в дом. Везде портреты детей, внуков. Тешусь этой выдумкой, нарочно горблюсь, ощупываю языком — целы ли зубы.

— Пожалуй, пойду посижу в кресле, кресло у меня славное, старенькое, — хрустя пальцами, говорю я ей, моей любви, радости моей долгой жизни.

— Ложись-ка ты спать, — говорит она.