Никита Хрущев

Помог случай. В момент ее смерти, 9 августа 1984 года, Черненко был в отпуске, и в Москве "на хозяйстве" находился Михаил Сергеевич Горбачев. На просьбу о захоронении мамы рядом с отцом, с которой я обратился к управляющему делами ЦК КПСС Н.Е.Кручине, через полтора часа был дан положительный ответ.

Глава VI

ПАМЯТНИК

В первый раз я подумал о памятнике в день похорон по дороге на кладбище. Мысль прочно засела в голове. После похорон мы оказались в одной машине с Вадимом Труниным, и я спросил его мнение. Он, долго не раздумывая, сказал, что единственный скульптор, о котором стоило бы говорить, - Эрнст Неизвестный.

О Неизвестном я тогда почти ничего не знал. Мой мир был миром ракет, спутников, удачных и аварийных пусков. Конечно, и до меня докатывались отзвуки скандала в Манеже, где отец громил "абстракционистов" и другие, как тогда говорили, "проникающие с Запада идеологически диверсионные" направления современного искусства. Но эти шумные баталии меня не слишком интересовали. Я только пытался понять, кто прав. Привычное - "отец прав" - не складывалось: хотя в его словах была обычная сила убеждения, но они почему-то не убеждали.

Как это случается с сильными натурами, отец, казалось, сам ощущал слабость своей позиции и от этого становился еще резче и непримиримее. Я присутствовал однажды при разговоре о фильме "Застава Ильича" режиссера Марлена Хуциева. Весь стиль, агрессивность этого разбора произвели на меня тягостное впечатление, которое я помню и по сей день.

По дороге домой (заседание проходило в Доме приемов на Воробьевском шоссе, мы жили рядом, за забором) я возражал отцу, мне казалось, что ничего антисоветского в фильме нет, более того, он именно советский и одновременно высококачественный. Отец промолчал.

На следующий день разбор "Заставы Ильича" продолжился. Взяв слово, отец посетовал, что идеологическая борьба идет в трудных условиях и даже дома он не всегда встречает понимание.

- Вчера Сергей, мой сын, убеждал меня, что в своем отношении к этому фильму мы не правы, - заявил отец и, оглядев темноту зала, спросил: Правильно?

Я сидел в задних рядах. Пришлось встать.

- Так, верно, фильм хороший, - заикаясь от волнения, произнес я. Это был мой первый опыт участия в столь большом собрании.

Однако мое заступничество только подлило масла в огонь, ораторы один за другим клеймили режиссера за идеологическую недозрелость. Фильм пришлось переделать, лучшие куски вырезать, он получил новое название "Нам двадцать лет".

Через много лет на презентации в Москве воспоминаний отца Марлен сказал, что я оказался единственным его защитником не только в том зале, но и вообще в Москве. Не скрою, мне было это приятно услышать.

Постепенно я все более убеждался, что отец трагически ошибается, теряет свой авторитет. Однако сделать что-нибудь было далеко не просто. Нужно было выбрать момент, осторожно высказать ему свое мнение, попытаться убедить его во вредности столь безапелляционных суждений. В конце концов он должен понять, что бьет по своим политическим союзникам, по тем, кто поддерживает его дело. Ведь именно по личному указанию отца напечатали "Наследников Сталина" Евтушенко, "Теркина на том свете" Твардовского, "Синюю тетрадь" Казакевича.

Я помню его препирательство с Сусловым, который считал, что упоминание имени Зиновьева в книге Казакевича недопустимо. Отец, добродушно посмеиваясь, возражал ему, что ведь это все именно так и было. "Вы что, хотите, чтобы в Разливе Ильич обращался к Зиновьеву не по имени? Как он с ним должен разговаривать? Нельзя же переделывать историю", - втолковывал он Суслову.

В этом было их принципиальное расхождение - можно или нельзя переписывать историю, исходя из сегодняшних интересов и воззрений.

Однако в последний период деятельности отца и Суслов, и Ильичев захватили крепкие позиции. И теперь отец вместе с ними боролся против "чуждого идеологического влияния" в литературе и кино, против формализма в музыке и скульптуре и т.д.

Мои попытки затеять разговор на эту тему неизменно наталкивались на обычное: "Не лезь не в свое дело. Ты в этом ничего не смыслишь. Кто-то наговорил тебе, вот ты и повторяешь, как попугай".

Разговор обрывался, не начавшись.

Понятно, когда Вадим назвал Неизвестного, я вспомнил столкновение в Манеже. Как о художнике я о нем знал мало. В одном был убежден - надгробие надо заказать настоящему мастеру, чтобы образ отца не оставлял людей равнодушными.

Слова Вадима запали в душу, хотя я сильно сомневался в реальности воплощения идеи в жизнь и потому сказал Трунину, что Неизвестный едва ли возьмется. Ведь отец громил его и его друзей в Манеже, перекрыв им дорогу. Да он просто может выгнать меня. По сути дела, я предлагал ему сделать памятник своему противнику.

Трунин не согласился, заявив, что Неизвестный - глубоко интеллигентный человек. Он объективно подходит к личности Хрущева, ценит его роль в нашей истории. Те события, конечно, не забылись, но теперь они отошли на второй план и оцениваются несколько иначе. Я промолчал. Как ни хотелось согласиться, но до конца Вадим меня не убедил.