Никита Хрущев. Реформатор

Да, тогда они «дружили». Вот только никто из них не знал, чем эта дружба закончится. Отец очень боялся Берии, понимал, что промедление смерти подобно. В буквальном смысле этого слова. Берия тоже опасался отца, но, видимо, не очень. Маленкова же постепенно начинали одолевать сомнения: на того ли он поставил? Берия могущественнее, сильнее отца, но он же и неизмеримо опаснее.

114 дней Лаврентия Берии

Тем временем Берия приступил к расчистке сталинских завалов под строительство фундамента новой, собственной власти. Сталина Берия ненавидел, как мингрел ненавидит осетина, как потенциальная жертва ненавидит палача, как всезнающий шеф полиции ненавидит сюзерена. Он ненавидел Сталина настолько, что не смог скрыть чувств даже у постели умирающего. В те дни в Берии смешались ненависть, страх и пресмыкательство. «Как только Сталин свалился, — пишет отец, — Берия в открытую стал пылать злобой против него. И ругал его, и издевался над ним. Просто невозможно было его слушать! Впрочем, как только Сталин, казалось бы, пришел в себя и дал понять, что может выздороветь, Берия бросился к нему, встал на колени, схватил руку и начал ее целовать. Как только Сталин снова потерял сознание, закрыл глаза, Берия поднялся на ноги и плюнул на пол».

«Только один человек вел себя почти неприлично — это был Берия, — вторит отцу Светлана Аллилуева. — Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были: честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался в этот ответственный момент: как бы не перехитрить, как бы не недохитрить! Все это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного — отец иногда открывал глаза, — но, по-видимому, без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза: он желал и тут быть “самым верным, самым преданным”…»

Изменения начались буквально с похорон Сталина. 9 марта, прямо в Мавзолее Берия преподнес в подарок Молотову на его день рождения его собственную жену Полину Семеновну Жемчужину. Ее осудили, давно отправили в лагерь, но в 1952 году вернули в Москву, снова допрашивали, готовили к повторному процессу.

Сталин, по всей видимости, решил устроить над врачами-отравителями, а вслед за ними над всеми евреями показательный процесс и пристегнуть к ним через жену-еврейку «американского шпиона» Молотова. Вот Полину Семеновну и готовили к новой роли.

«Каганович сказал мне, — вспоминал Микоян, — что ужасно себя чувствует: Сталин предложил ему, вместе с интеллигентами и специалистами еврейской национальности написать и опубликовать в газете групповое заявление с разоблачением сионизма. Это было за месяц или полтора до смерти Сталина — готовилось “добровольно-принудительное” выселение евреев из Москвы».

Это заявление написали и подписали почти все сколько бы значимые еврейские деятели. Его опубликованию, как и судебному процессу, помешала смерть Сталина.

Возможно, конечно, что возвращение Молотову жены — не спланированная акция, а просто по-кавказски широкий жест Берии: «Бери, дорогой!». Кто знает? Скорее и то, и другое.

На следующий день после похорон Маленков, явно по «совету» Берии, на заседании Президиума ЦК сделал замечание идеологам Суслову и Пономареву, а редактору «Правды» Шепилову, записал выговор за «излишнее выпячивание его, Маленкова, личности на страницах газет» и, даже — прямой подлог: «Правда» опубликовала сделанное в 1949 году фото, Сталина и Мао Цзэдуна с вмонтированным между ними Маленковым.

— Это попахивает культом личности, — якобы заявил Маленков, — такую политику надо прекратить!

Берии было ни к чему «выпячивать» личность Маленкова. А вот другое воспоминание тех дней — кажется, апрельский, красочно-траурный, номер журнала «Советский Союз», весь заполненный фотографиями Сталина. Специальным решением Президиума ЦК его сняли с распространения. Перестарался и главный редактор «Литературной газеты» — сталинский лауреат и любимец, поэт Константин Симонов. Ему «указали» на излишнее рвение в оплакивании вождя.

К тому же, по Москве поползли слухи, что Маленков ни больше ни меньше как племянник Ленина. Дело в том, что фамилия матери Георгия Максимилиановича — Ульянова. К тем Ульяновым она не имела даже косвенного отношения. Ульяновых в России пруд пруди, но разговоры о «родстве» с вождем распространялись явно не случайно.

Не знаю, как Берия относился к культу личности вообще, но к культу личности Маленкова — явно отрицательно: фигура он переходная, и чем меньше примелькается его фотография на страницах газет, тем легче, когда истечет его время, отправить его в небытие. Но срок пока не истек.