Никогда не сдаваться

Борюсь с болезнью тяжкой этой.

Ради тебя лишь и терплю,

Скрывая слезы боли эти.

Но, доченька, когда умру,

А это ведь случится с каждым,

Не плачь, покой я обрету,

Став хранителем твоим однажды.

Я знаю, слишком молода ты,

Нуждаешься в любви, совете.

Помни, что рядом я всегда,

Хотя не будет уж на свете.

И береги себя, родная,

Ведь сложно жить не нам одним.

Всем суждено терять любимых,

Тебе – меня, тебя – другим.

Ольга Шестакова, 2000 год

Когда количество ампул стало превышать норму, которую могли выдать на дом, нам предложили хоспис – сразу после моего восемнадцатилетия. Пролетел почти месяц. В то время я училась в педагогическом колледже по напутствию родителей. Там был вокально-инструментальный ансамбль, в котором я проводила все перемены, а порой и уроки, с которых меня отпрашивал руководитель ансамбля. Там я пела, выражая в музыке свое горе, находя в этом свое душевное спасение. И по сей день я живу музыкой.

25 октября 2000 года, солнечным осенним утром я, как всегда, собиралась ехать на учебу. Уже в дверях отец сказал мне, что поедет к маме завтра, так как сегодня ему обязательно надо быть на работе. Когда я подошла к колледжу, меня словно парализовало, и я в него даже не зашла. Резко развернувшись, синяя от дрожи, я поехала в хоспис, где лежала мама. Последней, кто видел ее, была я: последней, кто слышал ее голос и держал за руку.

Когда я подошла к ней, мама посмотрела на меня кристально чистыми глазами – такие глаза я видела у нее впервые. Она спросила меня: «Кто ты?», и я ответила: «Мамочка, это же я, твоя дочь!», на что она задумалась и очень спокойно сказала: «У меня никогда не было детей».

Я плакала, держала ее за руку и снова плакала, потому что в тот самый момент я поняла, что она даже не узнаёт меня. Прошло семнадцать лет, а я, как вчера, помню это старое деревянное строение в Ольгино, помню скрипучие деревянные полы, облупившуюся краску на оконных рамах, запах стен и маму. Маму, которая больше никогда не смогла меня обнять и прижать к себе. Я осиротела в ту самую секунду. Больше никто и никогда так не ждал меня, не целовал и не смотрел на меня так, как это делала она.

В шесть утра следующего дня раздался телефонный звонок. Я открыла глаза. Папа быстро вскочил с постели и побежал к телефону. Мы оба знали, кто и зачем нам звонит. Я лежала под одеялом тихо, как мышка, и боялась пошевелиться. Положив трубку, папа медленным шагом направился в свою комнату. Не вставая с кровати, я спросила его, кто звонил, и папа ответил: «Из хосписа», а после добавил: «Мамы больше нет».

25 октября наш дом опустел. Все держалось на ней, на одной хрупкой, но сильной женщине, которая была громоотводом для всех. Она всегда находила слова для меня, для отца, всегда подставляла себя под удар, лишь бы все было мирно. Она была именно тем связующим звеном, которое невозможно заменить. Когда его изъяли, все рассыпалось. Мы с папой остались вдвоем. Это было непривычно, странно, я не понимала, как начать разговор, когда лучше это сделать и стоит ли вообще его начинать? Я стала одинокой во всех смыслах этого слова. С мамой я была, как за каменной стеной: за меня думали, решали, но вот пришло время становиться совсем самостоятельной – хозяйкой в доме. Мир рухнул, но это было только начало всех моих испытаний.

С.В. Васильевой

Колокола звонят так грустно,

Так одиноко и так пусто,

Что замерзаешь от тепла,

С которым жил еще вчера.

В окне, как черно-белый сон,

Застыло все. Дыхание в нем

Остановилось, и смирение

Окутало, в глазах – смятение…

Не будет больше разговоров,

Непонимания, долгих споров.

Тебе – небесные просторы,

А мне – людей слова и взоры.

Теперь с холодною душою

Смотрю на все, и сердце воет.

Как одинокий волк в лесу,

Скитаясь, кров себе ищу.

Ольга Шестакова, 2012 год