Никогда не угаснет

В оппозиции находился один человек — Лёня Царенко. Массовое влюбление он считал новым, неоспоримым проявлением мещанства. Лёня написал ещё одну гневную статью в «Красный школьник», в которой научно доказал, что любви нет, существует только так называемая классовая дружба. Статья так и называлась: «Любовь и борьба классов». Группа боялась Лёни Царенко, как огня. Он ходил всё время мрачный, как туча, и возмущённо бормотал:

— Записочки, альбомчики, признания… Так можно до свиданий докатиться. Интересно, куда смотрит совет отряда? Почему не реагирует? — и он бросал грозные взгляды на смущённого Димку.

Если Лёне удавалось перехватить записку, он прочитывал её вслух, демонически хохотал и называл автора мещанином или мещанкой. Все чувствовали себя крайне неловко и Лёне не возражали. Лёня был беспощаден. Заметив на платье у Липы маленький бархатный бантик, он сорвал его, бросил на пол и назвал при этом Липу неисправимой мещанкой. Юра Павлик был награждён эпитетом «буржуазный мещанин» за носовой платочек, торчащий уголком из кармана пиджака. И чем ярче светило весеннее солнце, тем яростнее становился Лёнька. А солнце пекло всё горячее, и лучи его ласково стучались в окна школы.

— Идёт-гудёт зелёный шум. Зелёный шум, весенний шум, — продекламировал, входя в класс, Илько Васильевич, заведующий школы.

— Ух, как у вас жарко. Задохнуться можно. Почему ещё окна заклеены? А ну, окна настежь.

Дети бросились к окнам и стали срывать с них длинные газетные полосы, выставлять рамы. Весёлый ветер ворвался в комнату, зашелестел тетрадками.

С каждым днём становилось всё теплее и теплее; даже нет, жарче. Каждое утро Инка плакала и умоляла маму позволить ей надеть носки, потому что она умирает от жары.

— Вся школа в носках, только я одна, как дура, в чулках, — всхлипывала Инка.

Мама сердилась и отвечала, что она не слепая и не видела ещё никого в носках. К тому же. Инка склонна к простудам. Приходилось терпеть.

Дни стали длинными, — не то, что зимой, успеваешь после школы только уроки сделать — и сразу же нужно спать ложиться. Теперь невозможно было сидеть дома. После школы, захватив с собой учебники, дети отправлялись всей группой или бригадами куда-нибудь на прогулку. Они бродили по аллеям Владимирской горки, усаживались на скамейку у чугунного памятника Владимиру. Но здесь учить было трудно. Тетради разлетались, а мысли и желания тоже летели куда-то вместе с тёплым ветром. Оставив учебники на скамейках, дети подходили к ограде и долго смотрели вниз, на Днепр, по которому плыли тяжёлые пароходы и маленькие яхточки. Потом они взбирались на поросшие свежей травой откосы, гуляли возле Аскольдовой могилы. Но больше всего им нравился Ботанический сад. Ни в одном киевском саду не росла такая высокая, мягкая трава, как в Ботаническом. Нигде не было таких деревьев с узловатыми, раскидистыми ветвями, странных диковинных кустарников, цветов и глубоких, поросших лютиками, оврагов. В Ботаническом саду всегда, даже в самую сильную жару, было прохладно, сумрачно и таинственно. Одну тайну Ботанического знала только Инкина бригада. В овраге, пахнущем сыростью и прелыми листьями, была пещера. Дети ложились на землю и громко кричали в пещеру:

— Мама дома?

— Дома! — отвечали из пещеры.

— Самовар кипит?

— Кипит! — следовал ответ.

Иногда в прогулках по Владимирской горке и по Ботаническому принимал участие и «подшефный» Стёпка. По воскресным дням, когда ему давали отпуск на четыре часа, он приходил к Инке, и они отправлялись в сад. Однажды, когда все ребята разбрелись в разные стороны, Инка и Стёпка очутились в овраге у пещеры вдвоём. Стёпка лёг на землю, пригнул голову и спросил пещеру:

— Кто была первая дева?

— Ева! — ответил насмешливый бойкий голос.

— Зелёное! — неожиданно потребовала Инка. Стёпка схватился за карман — зелёного не было.

— Проиграл, — огорчённо проговорил он. — Ну… что ты требуешь?

— Я хочу, — таинственно произнесла Инка, — чтобы ты сделал одну вещь, но ты ни за что, никогда не сможешь её сделать.

Стёпка заинтересовался.

— Ну скажи, что…

— Но это тайна.

— Так зачем же ты сказала?

— Потому что я очень хочу, чтобы ты то сделал…

— Я сделаю…

— Никогда.

Так они стояли друг против друга и всё говорили вокруг да около этой самой тайны, пока Инна не потребовала от Стёпки, — что тайна, которую он услышит, умрёт вместе с ним.

— Ну, говори — нетерпеливо сказал Стёпка, которому начал надоедать этот разговор.

— Мне нравится один мальчик… — выпалила Инка. — Но я не знаю, нравлюсь ли я ему.

— Так ты спроси его.

— Нет, никогда. Он будет смеяться.

— Подумаешь, пусть смеётся, — беззаботно махнул рукой Стёпка и, вдруг заметив, как огорчённо вытянулось лицо у Инки, задумался.

— Хочешь… — после некоторого молчания произнесла Инка, — я тебе покажу его вензель.

— Чего? — не понял Стёпка.

Инка раскрыла сумку, достала из неё коробочку, раскрыла её, вынула оттуда ещё меньшую коробочку. Стёпка с любопытством ждал, чем это всё кончится. В маленькой коробочке лежал кусочек картона, а на нем цветными карандашами был нарисован запутанный знак.