Никогда тебя не отпущу

У меня пересохло в горле, лицо пылало к тому времени, как я закончила читать это письмо. Я чувствовала пустоту и головную боль. Это уж слишком. Я целую вечность не думала об этой лодке. Мы долго ее шкурили и красили, а потом она месяцами лежала под брезентом. Сейчас я вспомнила, что чувствовала, стоя рядом с ним, когда мы работали, когда я училась орудовать наждачной бумагой разной зернистости; у нас были грязные, огрубевшие руки, и чувствовался маслянистый запах краски. Я запихнула письмо под свой комод.

В ту ночь, когда мама уже была в постели, я ушла в свою комнату и занялась рисованием. Начала я с волшебного леса, деревьев, усеянных листьями и цветами, затем нарисовала в центре пруд с нашей лодкой, а в ней девочку с отцом: они сидели с удочками, вокруг них прыгали лягушки. Я сложила рисунок, засунула его в конверт и на следующее утро отдала конверт Делейни, чтобы она отправила его отцу. После этого мы стали переписываться еженедельно.

Сегодня он летит в Догвуд-Бэй, чтобы повидаться со мной. Наша первая встреча за одиннадцать лет. Я увижу отца. Из-за этого невероятного события я почти не спала последнюю ночь, и под глазами у меня появились темные круги, так что пришлось наложить побольше косметики и сильнее подвести карандашом глаза в стиле «смоки айс». Может, мой новый стиль отвлечет маму и она не заметит, что я как-то уж слишком взволнована для обычного школьного дня.

Я заталкиваю связку писем в рюкзак – я всегда таскаю их с собой. Мама никогда не обыскивала мою комнату и всегда, прежде чем там пылесосить, спрашивает моего разрешения, но я не хочу рисковать. На цыпочках прокрадываюсь к кухне, надеясь, что она еще спит. Вот незадача. Она уже сидит за столом и ест гренки. Я чувствую запах арахисового масла.

Она бросает на меня взгляд:

– Ты рановато встала. Что-нибудь поешь?

– Поем в школе, спасибо.

В каком-то безумном порыве я представляю себе, как она отреагировала бы, если бы я рассказала ей, что несколько раз общалась с отцом по телефону. В первый раз было как-то чудно. Я не знала, что сказать, но его голос был так близко, что на меня нахлынули воспоминания: как я сидела у него в грузовике, как точно так же слушала его голос по телефону, как гордилась его умом, когда рабочие консультировались с ним по малейшему поводу. Я даже почти ощущала запах кокосового освежителя, которым он всегда пользовался. Потом я вспомнила его металлические контейнеры для обеда и то, как он приносил мне маленькие пачки печенья «Орео» и как хранил в своем бардачке мелки. Мне хотелось спросить маму, помнит ли она все это. Почему мы никогда не говорим о таком? Почему мы говорим только о плохом?

«Ну, дорогая дочь, он угрожал убить меня, ты об этом помнишь?»

Я действительно помню. Помню прекрасно. А потому я спросила его об этом уже во время второго телефонного разговора. Вам, наверное, покажется, что нужно много мужества, чтобы написать отцу в тюрьму, спросить его о том времени, когда он угрожал убить маму. Что, если бы он пристрелил маму той ночью? Когда я думаю об этом, я начинаю дрожать и чувствую, что мне нужно присесть.

– Я хочу кое о чем у тебя спросить, – сказала я. – Это важно.

– Ты можешь спрашивать о чем угодно.

– Ты действительно собирался убить маму в ночь аварии? У тебя было оружие.

Отец надолго затих – так надолго, что я подумала, не положил ли он трубку, но потом он сказал:

– Она рассказала тебе о нем?

– В газетах писали.

Ма рассказала мне об этом, когда я была постарше, но я и так уже почти все знала из газет. Я читала их в интернете, все, что могла найти, любое упоминание его имени. Было такое чувство, как будто читаешь о ком-то другом, о чужой жизни, о чужом отце.

– Справедливый вопрос. Но я чувствую себя настоящей тварью только из-за того, что тебе пришлось его задать. Ты знаешь, ты была совсем ребенком. Тебе не стоило все это читать. Я никогда не причинил бы ей вреда. Я напился, был расстроен и плохо соображал. Ружье даже не было заряжено.

Я хотела спросить у мамы, правда ли это, но данную тему нельзя было поднимать. На нее это подействовало бы убийственно. Даже если бы я рассказала о том, как он интересуется моей учебой и тем, в какой колледж я хочу пойти, и о том, как мы обсуждали разные профессии и стоит ли мне попрактиковаться в студии изобразительных искусств – они все сейчас цифровые. И все это похоже на то, как я представляю себе общение своих друзей с их отцами. Мама вышла бы из себя и посадила меня под домашний арест на всю оставшуюся жизнь. Она не понимала. Она не знала, как он изменился.

Я достаю свой обед из холодильника и открываю рюкзак, но мои движения такие порывистые и неуклюжие, что принадлежности для рисования вываливаются из него вместе со связкой писем – и падают возле маминых ног.

– Что это? – спрашивает она и подвигается, чтобы наклониться.

Я быстро поднимаю их и прижимаю к себе так, чтобы она не могла увидеть обратный адрес.

– Да так, один проект.

Она явно в недоумении:

– С письмами?

– Сложно объяснить. – Боже! Я идиотка. Мое лицо пылает. – Мне пора. Я встречаюсь с Делейни.