Никого над нами

Он лежал и слушал, постепенно растворяясь в этом торжественном, немного печальном, убаюкивающем шелесте, и сам не заметил, как заснул.

И уж тем более не слышал, как тихо плакала ясноглазая волчица, свернувшись клубочком в опустевшем логове.

Страсти вокруг ворона и ушибленного ребенка, который на все расспросы хныкал или просился домой, стали помаленьку утихать и совсем утихли бы, не прибеги из-за гумна растрепанная, простоволосая девица, известная потаскуха, зело падкая на чужих парней и мужей.

— Ой люди, людечки! Люди добрые! Спасите-помогите, моченьки моей нет, совсем помираю! — слезно надрывалась она, хватая односельчан за рукава и вороты. Те отстранялись, вырывали руки. — Ноженьки тяжелеют, глазоньки закрываются, свету белого не вижу! Пришла смерть моя неминучая!

Кто-то из парней высказал вслух причину столь внезапного умирания, дружки загоготали, старшее поколение сурово цыкнуло на зубоскала.

— Была я в поле, стога метала, — отдышавшись, более-менее связно поведала девка. — Притомилась, легла в соломе соснуть. Глядь-поглядь, черный волк скачет, да такой страшенный, что у меня руки-ноги отнялись — ни закричать, ни ворохнуться!

Смех и шутки прекратились. Больше года в округе бесчинствовал волкодлак, каждое полнолуние собиравший кровавую жатву с окрестных деревень. В этой недосчитались уже трех человек.

— Вскочил волк мне на грудь и давай одежду рвать! Невтерпеж ему, — меж тем продолжала деваха. — А у меня оберег на груди висел, коник костяной на шнурке крученом. Он его не глядя пастью хвать, да как взвоет! Соскочил волк, ровно вару на него плеснули, перекинулся через голову, и гляжу — не волк это вовсе, а наш ведьмарь, чтоб ему лихо! Ах ты, говорит… — Девка замялась, вспоминая нехорошее слово, пожалованное ведьмарем, — такая-сякая, коль мне не досталась, то никто тебя не получит. Помрешь, говорит, вскорости, а я тогда по душу твою приду.

Вот тут-то люди загудели, как потревоженные медведем пчелы. Одно дело — бездоказательный синец на шее, и совсем другое — волкодлак, подлинное чудище, чьи злодеяния перевалили за второй десяток душ.

— Точно, он волкодлак и есть!

— Кому же быть, как не ему!

— Сельчане-то все на виду, а он, бирюк, из лесу неделями не вылазит. Что ему волком перекинуться!

Леся, решительно работая локтями, выбилась в передние ряды и звонким, вздрагивающим от волнения голосом перекрыла шум толпы:

— Неправда ваша, дяденьки! Как вам не стыдно человека за глаза оговаривать?! Да я сама этого волкодлака видела — в гае на полянке лежит, весь как есть мечом порубленный. Хотите — сходим и глянем!

Девушку поддержал седой, как лунь, старичок, опиравшийся на узловатую необструганную клюку:

— Дело, дитятко, говоришь. Негоже звериное обличье в вину ставить, иной и в человечьем почище зверя будет. Ворон — птица мудрая, заповедная, ее глазами боги на нас, грешных, смотрят да меж собой решают, кого судить, а кому воздать. Волки же и вовсе Гаюновы слуги, леса и всякой живой твари блюстители. Отродясь не бывало, чтобы волк кого зазря жизни лишил!

— Старый как малый! — презрительно бросил кто-то из мужчин, и все засмеялись. — У меня волки той зимой трех ягнят уволокли, так что мне теперича — в пояс им кланяться, шапку ломать?

— Волки твоему хозяйскому недогляду не виновники, — не сдавался старичок. — У них своя справедливость: за весами бытия глядеть неусыпно, в каковых чашах на одной жизнь, на другой смерть обретается. Сколь на одной чаше убудет — на другой сей же час прибавится, и ежели обратно ее не стронуть — пойдет чаша вниз да и опрокинется, а вместе с ней и все сущее прахом развеется…

Но его уже не слушали. Вылез вперед Лесин жених, до сих пор перемазанный кровью, да еще нос для пущей важности плоским камнем студивший, и в нос же загнусавил:

— Вот, гляньте, люди добрые, что ваш переворотень навзвешивал! Чуть жизни не лишил из-за сущей безделицы: позавидовал, что меня бабы любят, а его, пекельника, — нет!

— Неправда! — вырвалось у пораженной Леси. — Не слушайте его, он все врет, не так дело было! Он сам меня убить хотел!

— А кого слушать-то — тебя, что ли? — подступился к ней жених, заставив отшатнуться — уж больно страшным показалось его заляпанное кровью, искаженное ненавистью лицо. — Ты же дурочка, блаженная! Кому ты нужна, кто о тебя руки марать станет? Волкодлак и тот побрезговал!

— Он не волкодлак! — топнула ногой Леся, и из синих глаз помимо воли брызнули злые слезы. — Пойдемте, докажу!

— А что — и сходим! — пробасил кто-то из толпы, и девушка с ужасом увидела в руке сородича обожженную на концах рогатину. Многие еще раньше побежали домой и вернулись — кто с дрекольем, кто с вилами, кто принес вязанку смолистых веток и горшочек с пылающими головнями. — Веди, Леська! Мы ему покажем, кто в лесу хозяин!

Отступать было поздно.

Леся сцепила зубы и повела, стараясь не оглядываться на «жениха», шепчущегося с той, простоволосой.

Труп лежал на том же месте, расклеванный вороньем и обгрызенный лисой до неузнаваемости. На неловко подвернутой правой руке поблескивал широкий бронзовый перстень-печатка с семилучевой звездой.