Никола зимний

Когда сменил костыль на палку, Сорокин отвел хромого в мастерскую и устроил своим учеником – «посадил на липку». По плану мастер должен был сдать двадцать пар, а через полгода больше половины плана Сорокина приходилось тянуть ему. Левые заказы у великого мастера постоянно переходили в загулы, а загулы заканчивались болезнью и трясущимися руками. Но обойтись без учителя он не мог, потому что колодки, каблуки, хром и прочую фурнитуру добыть самостоятельно не хватало связей, да и жалко было мужика. Пахал за двоих. Это большое начальство постоянно жалуется, что вынуждено работать круглые сутки. Сапожник круглые сутки работать не может, ему обязательно надо поспать, чтобы руки уверенность не теряли и глаза не мутнели от клея, иначе брак пойдет, а платить за материалы из собственного кармана приходится, опять же в отличие от большого начальства, у которого за брак платит государство.

Поначалу без промашек не обошлось, но приноровился. Сдавал два плана и выкраивал время, чтобы мать с тещей переобуть и Галку с дочкой. Анюткины сапоги вышли на загляденье, и нога в них пряталась, как в раю.

А Сорокина все-таки уволили – не за прогулы и не за левые заказы, за которые можно было гнать любого мастера. Приперся пьяный на работу, попросил у приемщицы денег, а та пожадничала, и понесло мужика. Высказал, как пристраивает она сапоги своим знакомым, а те несут их на барахолку. Раскричался на всю мастерскую, не обращая внимания на заказчиков, резал правду-матку о всех махинациях. Такого простить не могли. Даже среди своих нашлись особо ретивые, чтобы угодить начальству. Заступаться за учителя было бесполезно, но камня в него не бросил. Тем более что перед этим попался сам. Пообещал сестре помочь с ремонтом. Ее умный муж ничего не умел делать по дому. Взял на три дня отгулы и с утра до ночи кроил и клеил плитку на потолки. А в это время в мастерскую нагрянула комиссия. Открыли его стол и обнаружили четыре неучтенных пары. Составили акт. Оправдываться было противно и стыдно. Простили на первый раз как мастеру, которому можно доверить «особый элегант» из белого хрома, к тому же и план сдавал регулярно.

Заводскую сапожную швейную машинку урвал при случае, через главного механика обувной фабрики, когда те после хитрой приватизации без лишнего шума распродавали оборудование. Новенькая досталась, целый день подходил любоваться. И обошлась примерно в двадцать пар сапог. Но сапоги сносятся, а своя машинка останется надолго. С таким сокровищем можно было организовывать семейный подряд. Галке доверил машинку, Анютку назначил главным модельером, а сам затягивал в готовые сапоги все, что помощницы накроили и сшили. Кроме того, приходилось мотаться по городу в поисках сырья. Узнал от Сорокина, что на алюминиевом заводе организовался кооператив по литью пряжек. Съездил, закупил по дешевке большую партию, поделился с Сорокиным, но себе осталось столько, что Анютка смеялась, как бы не пришлось эти пряжки передавать по наследству ее детям.

Случались клиенты, которые выходили прямо на него, но без перекупщиков не обойтись. Самому торговать было стыдно и девчонок впрягать не хотелось, жалел. А барыги наглели. Сбивая цену, канючили, дескать, слабо покупают. Уступал. Со ста семидесяти снизил до ста пятидесяти. Потом решил проверить. Послал Анютку прицениться к своим же сапогам. Торгаш запросил двести пятьдесят. Почти в два раза наварил. Пришлось искать нового купца. Через неделю барыга позвонил, поинтересовался здоровьем, обрадовал, что рынок наладился, готов брать по сто восемьдесят за пару. Скандалить не стал, сослался, что подвернулся новый посредник, даже извинился. А тот, конечно, все понял. Барыги народ догадливый.

* * *

Он сидел в цветных ситцевых штанах и в фартуке, когда Анютка привела ему гостя.

– Вот, папа, человек, говорит, что из вашей деревни, только на деревенского не похож.

– Почему из вашей? – засмеялся гость, – Ты вроде тоже в нашей деревне родилась. Нехорошо отрекаться от родины.

– Я не отрекаюсь, просто с языка сорвалось, – смутилась дочь, разглядывая представительного мужчину.

– Тулуп, ты, чё ли?

– Я! Овчинников Николай Павлович собственной персоной.

– Встретил бы на улице – мимо прошел.

Лукавил, конечно, глаз-то цепкий. Хотя изменился сильно. Считал, что он обязательно растолстеет, девчонки в школе Пончиком звали, а он подобрался как-то, ни живота, ни второго подбородка, даже подрос. И одет солидно – двубортный серый костюм, галстук, очки, впрочем, очки он и в школе носил.

– А ты ничуть не изменился, а прикид вообще зашибись. – Открыл портфель и выставил бутылку. – «Хенесси» будешь?

– Буду, хотя и предпочитаю самогонку.

– Это почти одно и то же.

– А я вас в универе видела. Вы к нашему декану приходили, – встряла Анютка.

– Учишься там? Филолог?

– Обижаете, математик.

– Молодец, коллега.

– Слушай, математик, иди-ка на стол собери, нам с дядей Колей обняться надо, столько лет не виделись.

– Однако не меньше двадцати.

– Вижу, в большие люди выбился.

– Есть немного, но не в самые большие.

– Погоди, я слышал, ты в ученые подался?