Николаевская Россия

Но официальный защитник французских граждан оказался еще благоразумнее и осторожнее Р. Очевидно, за время пребывания в России консул основательно обрусел. Я так и не понял, продиктованы ли его ответы страхом, основанным на знакомстве с нравами и обычаями страны, или на уязвленном самолюбии.

— Господин Пернэ, — сказал мне консул, — прожил пять месяцев в Москве и за все это время не счел нужным даже засвидетельствовать свое почтение французскому консулу. Поэтому теперь он должен рассчитывать только на себя, чтобы выпутаться из положения, в которое он попал благодаря собственной беспечности. Это слово, — прибавил он с ударением, — быть может, недостаточно сильно. — И в заключение повторил, что он не должен, не хочет и не может вмешиваться в это дело.

Все мои доводы и уговоры были тщетны. Господин консул твердо стоял на своем. В общем, мой второй визит оказался еще неудачнее первого.

Однако я не мог на этом успокоиться. Мое живое воображение рисовало всякие ужасы, и хотя я и знал, что русские тюрьмы выстроены в классическом стиле, как и все прочие общественные здания, я почему-то представлял себе темницу бедняги француза в виде подземелья готического замка с соответствующим ассортиментом пыток. Жуткие видения обступали меня со всех сторон, и я чувствовал, что должен во что бы то ни стало помочь несчастному и сделать все, что было в моих силах. Проникнуть к нему в тюрьму было невозможно, попытка была бы и бесполезна, и даже, быть может, опасна. После долгих и мучительных размышлений я остановился на другом плане действий. Будучи знаком с некоторыми влиятельными лицами, я решил переговорить откровенно с одним из них, внушавшим мне наибольшее доверие. Само собой разумеется, я не могу здесь назвать его фамилию.

Увидев меня, господин N сразу понял, что меня к нему привело, и, не давая мне раскрыть рта, он поспешил сообщить, что лично знает господина Пернэ, считает его нив чем не повинным и не понимает, в чем дело. Но, добавил он, только политическими соображениями можно объяснить его арест, так как русская полиция лишь в крайних случаях сбрасывает маску. По-видимому, думали, что никто не знает молодого француза. Теперь же, когда гроза уже разразилась, его друзья могут только ему повредить, так как при наличии «покровителей» постараются как можно скорее его удалить. Поэтому в интересах самого «пациента» нужно действовать как можно осторожнее. «А если его сошлют в Сибирь, — воскликнул господин N, — то один Бог знает, когда он вернется!» Затем этот господин постарался мне растолковать, что он сам ничего не может предпринять в пользу арестованного, так как его самого подозревают в либеральном образе мыслей, и его заступничества было бы достаточно, чтобы отправить узника на край света. Закончил он так: «Вы ему не друг, не враг, для вас он только попавший в беду единоплеменник. Все, что вы могли, вы уже сделали для него — вы говорили с его знакомым, с консулом, со мной. Теперь, поверьте мне, лучшее, что вы можете сделать, это уехать в Петербург и там ходатайствовать за него перед нашим посланником. Меры, предпринятые через министра таким человеком, как господин Барант, окажутся гораздо действительнее, чем все ваши попытки в Москве. Здесь абсолютно ничего нельзя поделать».

Я попробовал возражать, но скоро понял, что моя настойчивость только раздражает господина N, как он ни старался скрыть свою досаду обычной вежливостью. Пришлось смириться и отложить дальнейшие хлопоты до Петербурга. Поблагодарив господина N, терпение которого, видимо, почти уже истощилось, за добрый совет, я откланялся и поспешил заняться приготовлениями к отъезду. Проволочки моего фельдъегеря, решившего, очевидно, на прощание свести со мной счеты, привели к тому, что выехали мы только около четырех часов дня. Злая воля фельдъегеря порождала всякого рода инциденты, случайные или вызванные этой злой волей; нехватка лошадей, задержанных на всех станциях для свиты государя и курьеров, непрерывно сновавших между Петербургом и Москвой, — все это сделало мое путешествие медленным и тягостным. В своем нетерпении я не хотел останавливаться на ночлег, но выгадывал на этом немного. Только на четвертый день добрались мы до Петербурга.

Прямо с дороги я бросился к господину Баранту. Он ничего не знал об аресте Пернэ и очень удивился, узнав, что мое путешествие длилось четыре дня. Его удивление усилилось, когда я рассказал ему о поведении французского консула в Москве.