Николай Добролюбов. Его жизнь и литературная деятельность

«Описывать мои переезды нечего, – пишет он в одном из писем М.А. Кострову, – все очень благополучно и просто совершаются по железным дорогам и на пароходах. Рассказывать о том, что видел, – об этом в книжках можно читать гораздо лучше; остается спрашивать и извещать о здоровье, – что я делаю. Но и это не надо делать слишком часто».

В Лейпциге и Дрездене его поразило только изобилие русских.

«До сих пор, – пишет он к М.И. Шимановскому, – я как будто все в родной Руси. Можете себе представить, что вчера первый день еще выдался мне такой, что я русского языка не слышал. А то куда ни оглянись – везде русские. В Дрездене – так это доходит до неприличия. В театре я раз сидел, буквально окруженный русскими: впереди, позади и справа были пары и тройки, которые несли ужаснейшую дичь, воображая, что никто их не понимает; слева сидел молчаливый господин, имевший вид немца. Я обратился к нему с каким-то вопросом относительно актеров: он мне ответил, что сам не знает, что он в первый раз в здешнем театре; затем оказалось, что это русский».

Дрезден Добролюбову не понравился.

«В Саксонской Швейцарии, – пишет он в письме П.Н. Казанскому, – виды точно превосходные; но в городе все так узко, темно, грязно, что он годится гораздо более для панорамы, нежели для живого глаза. А в панораме он должен быть великолепен, со своими узкими, закопченными зданиями, мутной и узенькой Эльбой, разрезывающей его, и свежей зеленью, которая его опоясывает, составляя контраст с копотью и грязью стен. Все это на картине должно иметь очень внушающий вид, потому что останутся одни очертания, а натуральная грязь исчезнет».

В Дрездене Добролюбов советовался с доктором Вальтером, который послал его в Швейцарию, в Интерлакен, а потом куда-нибудь на море. В Интерлакен Добролюбов приехал в начале июля и начал здесь лечение сывороткой и альпийским воздухом, которые на время восстановили его силы и здоровье, как об этом пишет он своим нижегородским родным: «Первый месяц я был все так же плох, как и дома, но, по крайней мере, развлекся видом разных мест и людей. А второй месяц, который проведен мной в Швейцарии, принес положительную пользу моему здоровью. Кто меня здесь видел, тот говорит, что я после петербургского уже значительно поправился. Я и сам это замечаю, потому что теперь спокойнее и веселее смотрю на все…»

В начале августа Добролюбов через Берн и Париж отправился в Дьеп, где в течение всего месяца он брал морские ванны; а в начале сентября он был снова в Париже, где ему предстояли очень неприятные хлопоты с паспортом. Дело заключалось в том, что, как мы уже видели, он находился на номинальной службе при Втором кадетском корпусе и как служащий человек для путешествия за границу имел отпуск от корпусного начальства. Срок отпуска кончился, заграничный паспорт, выданный ему на это время, утратил свою ценность. Корпусное начальство почему-то отсрочку не разрешало, выходить же в отставку Добролюбов боялся, так как срок его обязательной службы далеко еще не кончился, и он не был уверен, отпустят ли его в отставку. Между тем русское посольство в Париже не хотело разрешить ему дальнейшее путешествие с просроченным паспортом. После же уверений его, что он ждет новый паспорт, в посольстве решили написать на старом паспорте, что он может возвратиться в Россию через Сардинию. Вследствие этой подписи и французская полиция начала его выпроваживать из Франции для возврата в Россию. К счастью, незадолго перед тем педагогический институт был закрыт, и начальство без препятствий отпускало в отставку бывших его казенных воспитанников, не заставляя их отслуживать требуемые годы. Добролюбов в свою очередь был уволен в отставку 25 сентября без всяких обязательств по болезни, и затем на старом паспорте ему написали отсрочку.

Проведя осень в Париже, на зиму Добролюбов поехал в Италию: во Флоренцию, Милан, Рим, Неаполь, Мессину. Там он пробыл до июня 1861 года. Здесь он имел последний, предсмертный роман. Так, в письме к одному петербургскому знакомому из Неаполя он между прочим пишет:

«Ездил я недавно к Помпею и влюбился там не в танцовщицу помпейскую, а в одну мессинскую барышню, которая теперь во Флоренции, а недели через две вернется в Мессину. Как видите, мне представлялся превосходный предлог ехать во Флоренцию, но я, признаться вам, струсил и даже в Мессине, вероятно, не буду отыскивать помпейскую незнакомку, хотя отец ее и дал мне свой адрес и очень радушно приглашал к себе».

Тем не менее Добролюбов не только разыскал своих помпейских знакомых, но и настолько сблизился с девушкой, что дело дошло до сватовства. Родители ее были согласны выдать за него дочь, но с тем условием, чтобы он остался в Италии. Добролюбов колебался и одно время был готов согласиться на эти условия, но неизвестно почему дело расстроилось. Вот что пишет он по этому поводу одному своему петербургскому знакомому 12 июня 1861 года: