Николай Губенко - Режиссер и актер

Н. Губенко упрекали и в том, что Алексей Бартеньев психологически несовместим с самим собой мальчиком. Первый-де в исполнении Ю. Будрайтиса подчеркнуто сдержан, даже суховат, а второй - душевно распахнут, эмоционален. Мне думается, что подобный упрек не основателен. Жизнь капитально меняет людей, и вовсе не обязательно, что они сохраняли на всем ее протяжении свои детские характерологические черты. Да и потом не столь же распахнут Алеша. У него, что убедительно передано юным исполнителем Алешей Черствовым, отнюдь не детский, а, скорее, по взрослому пытливый, даже взыскивающий взгляд. Немало из того, о чем думает мальчик, остается глубоко в душе. У него, кроме погибшего Вали Ганьдина и рано умершей сестры, нет близких друзей, он больше тянется к взрослым.

Официозная критика, в общем, поддерживала фильм Губенко, поддерживала подчас весьма странно. Рассказ о детстве Алеши и его приятелей всецело принимался. А вот когда режиссер начинал показывать, как Бартеньев взрослый встречается с братьями, то это вызывало отрицательную реакцию. Дескать, здесь Губенко схематичен, не интересен. Есть резон в замечании, что "Подранки" несколько слабее в эпизодах, "где действие перебрасывается в наши дни". Слабее художественно, но не концептуально. Концептуально "взрослый" пласт картины, вызывающие прямые ассоциации с нынешней действительностью, даже сильнее и острее "детского". Но этого официозная критика не хотела признавать.

В брежневскую эпоху было так не желательно признавать во взрослых братьях Бартеньевых наших вполне реальных современников, представителей послевоенной генерации. Очень уж она оказывалась далекой от того мифологического идеала советского человека, которая сверху упрямо навязывался искусству. Разве мог этот человек - Алексей Бартеньев - иметь какой-либо дефицит добра? Конечно, нет. Оно ему должно было быть свойственно, так сказать, по определению, и в избытке.

Ну и, разумеется, победоносная великая война могла давать зримые уроки лишь великой доброты. Все остальное заранее объявлялось не типичным и как бы не существующим. Позволю себе вспомнить анекдот той поры. В поезде едут Ленин, Сталин и Брежнев. И вдруг поезд остановился. Что делать? Ленин: надо срочно устроить субботник. Сталин: надо тут же расстрелять машиниста. Брежнев: давайте задернем занавески и решим, что мы едем и едем.

Смешно, хотя и горько сейчас вспоминать, что отводилась в сторону, не поощрялась даже такая, отнюдь не крамольная и самоочевидная мысль: фронтовики по натуре и моральному облику бывали разными. Естественно, что разными являлись и те моральные уроки, которые вынесли братья Бартеньевы из своего детства. Доброта в этих уроках переплеталась с равнодушием, ожесточенностью, злом. Что брало верх? Вовсе не всегда доброе.

В "Подранках" исподволь ставилась как бы под сомнение и самая брежневская действительность. Выходило, что никаких нравственных уроков она многим не дает. Вот если бы Сергей решил переиначить свою жизненную судьбу, тогда другое дело. Это бы соответствовало господствующим официальным стереотипам. "Наше искусство, - писал один из ярких критиков той поры, Юрий Ханютин, - всегда показывало изменение и рост героя. Слова "переделка", "перековка", "перевоспитание", "рост" часто звучали в устах героев спектаклей и фильмов, со страниц критических изданий. Вчерашний бузотер становился ударником, воздушный лихач - классным летчиком, несчастная любовь сменялась счастливой. И все это было закономерно, выражало пафос самой жизни, ее рост, ее изменения и пафос революционного искусства, утверждающего нового человека. Но, быть может, в этом стремлении показать изменение, совершенствование, рост личности искусство порою забывало о том, что не все меняется, не все забывается. Шрамы и утраты не стираются, как мел с доски"5.

Наверное, если был бы жив Ханютин, он сказал бы обо всем этом сегодня строже, жестче. Дело тут не просто в чьей-то "забывчивости". А в той идеологической директиве на нее, которая была выработана за годы советской власти. Даешь нового человека! Вот и покажите его на экране, в живописи, в литературе. А о "шрамах и утратах", - тут критик совершенно прав, - лучше промолчать.

***

Повторюсь: весь рассказ об отрочестве Алеши ведется режиссером с огромным вдохновением и неординарной изобретательностью. Так или иначе, это отмечалось всеми, кто писал о ленте Губенко в нашей печати. Особо хочется выделить размышления Льва Аннинского.