Николай Гумилев

...Вообще, мне кажется, что я уже накануне просветления, что вот-вот рухнет стена и я пойму, именно пойму, а не научусь, как надо писать".

Гумилев не умел отступать перед неудачами - они распаляли его. Все горести, провалы, отчаянья он пытается обратить себе на благо, все обогащает душу, и поэтому неудач - нет, они - лишь барьер перед новой высотой. И кроме того, работа спасает, смягчает неприятности, не позволяет отвлекаться на них полностью.

Из письма Брюсову. 24.03.1907. Париж : "Многоуважаемый Валерий Яковлевич! Только вчера я получил Ваше большое и милое письмо, где Вы разбираете мои стихотворения. Тысячу раз благодарю Вас за него: благодаря ему мои горизонты начинают проясняться и я начинаю понимать, что мне надо делать, чтобы стать поэтом. Вы, наверное, не можете представить, сколько пользы принесло оно мне. Я в последнее время сильно отвлекся от поэзии заботами о выработке прозаического стиля, занятиями по оккультизму и размышлениями о нем. Но Ваше письмо пробудило меня. Я поверил, что если я мыслю образами, то эти образы имеют некоторую ценность, и теперь все мои логические построения начинают облекаться в одежду форм, а доказательства превращаются в размеры и рифмы. Одно меня мучает, и сильно, - это мое несовершенство в технике стиха. Меня мало утешает, что мне только 21 год, и очень обескураживает, что я не могу прочитать себе ни одно из моих стихотворений с таким же удовольствием, как напр. Ваши "Ахилл у алтаря", "Маргерит" и др. или "Песню Офелии" Ал. Блока. Не радует меня также, что и у больших поэтов есть промахи, свойственные мне. Я не сравниваю моих вещей с чужими (может быть, во вред мне), я просто мечтаю и хочу уметь писать стихи, каждая строчка которых заставляет бледнеть щеки и гореть глаза..."

По письмам Гумилева Брюсову 1907 - 1908 годов видно, как настойчиво он учился, как целеустремленно преодолевал трудности на пути к поэтическому мастерству.

В конце апреля Гумилев выезжает из Парижа в Россию. Он должен отбывать воинскую повинность. Но первым делом он устремляется в Киев, чтобы увидеть Анну Горенко. Затем - в Царское. По дороге заезжает в Москву на свое первое свидание с Брюсовым.

Из воспоминаний В а л е р и я Б р ю с о в а:

"15 мая. Приезжал в Москву Н. Гумилев. Одет довольно изящно, но неприятное впечатление производят гнилые зубы. Часто упоминает "о свете". Сидел у меня в "Скорпионе", потом я был у него в мало. Видимо, какой-то скверной гостинице, близ вокзалов. Говорили о поэзии и оккультизме. Сведений у него он находится в своем декадентском периоде. Напомнил мне меня 1895 года".

Из воспоминаний Н. И. П е т р о в с к о й (жены издателя "Грифа" С. А. Соколова-Кречетова. - В. Л.):

"В приемной "Скорпиона" и "Весов" в деловые часы стиль был строг и неизменен. Здесь более, чем где-либо, одна половина существа Брюсова жила своей подлинной жизнью.

Молодые поэты поднимались по лестнице с затаенным сердцебиением. Здесь решалась их судьба - иногда навсегда; здесь производилась строжайшая беспристрастная оценка их дарований, знаний, возможностей, сил. Здесь они становились перед мэтром, облеченным властью решать, судить, приговаривать.

Не только для Москвы и Петербурга, но тогда и для всей России две комнатки на чердаке "Метрополя" приобрели значенье культурного центра, непоколебимость гранитной скалы, о которую в конце концов разбились в щепки завистничество и клевета ортодоксальной критики.

Аристократизм "Скорпиона", суровая его замкнутость, трудность доступа в святилище, охраняемое свирепым "цербером" (так говорили, конечно, шутя), все это вместе относилось исключительно на счет Брюсова, и стена между ним и людьми росла.

...Для петербуржцев (да простится и это покойному Брюсову) литературная Москва казалась царством Брюсова, очень неприятной "монархией", царством "ежовой рукавицы". А в Москве уже маститый, на всех перекрестках признанный Брюсов, председатель художественного кружка, член многочисленных обществ, член суда чести, мэтр художественного вкуса, - считался каким-то дальнобойным колоссальным крепостным орудием официальной военной позиции и... консервированным, замаринованным в строфах, томах, трудах - сухарем. Жертв его никто не понимал и не принимал. И его никто не любил.

Жизненные встречи его были лишь профессионально-социальными отношениями, лучше сказать - "клише" отношений, семейная жизнь его - фикция, привычный отель с мягкой постелью. Всю боль раздвоенности, весь огонь чувств, всю трагедию свою он укрывал под "маской строгой"... Ну что общего у этого манекена в черном сюртуке со "страстью", "отчаяньем", "безумием", "алчбой", "трепетами" и "гибелью"?"

Они проговорили весь вечер. Брюсов поучал, Гумилев почтительно внимал.