Николай Гумилев

Примерно 30 - 31 мая Гумилев и Дмитриева приехали в Коктебель. Весь июнь - в Коктебеле у М. А. Волошина. У него гостят также Ал. Толстой с женой С. И. Дымшиц-Толстой; М. К. Грюнвальд (поэтесса. - В. Л.); ненадолго приезжал Богаевский.

Николай Степанович большую часть времени проводит или один, или с Дмитриевой. Месяц отдыха - купания, прогулки в горы, в болгарскую деревню, где пили турецкий кофе, катание на лодках, литературные беседы.

Гумилев с Дмитриевой много говорили о Виньи, которого Гумилев читал в это время (влияние Виньи сказалось на "Капитанах"). Вместе с Дмитриевой читал Бодлера. Говорил с ней о Вячеславе Иванове, о Брюсове...

Вечерами все собирались в мастерской Волошина. Тут бывали литературные беседы, чтения стихов, стихотворные шутки, конкурсы...

Гумилев много работает: написано стихотворение "Капитаны", "И Апостол Петр в дырявом рубище". Гумилев начал писать поэму, но бросил...

В Коктебеле ясно обозначилась антипатия Гумилева к Волошину - и как к поэту, и как к человеку...

В первых числах июля Гумилев уехал в Одессу, чтобы повидаться с Анной Горенко. Она в это время жила под Одессой, в Люстдорфе. Провел там несколько дней, уговаривал ее поехать с ним осенью в Африку. Через несколько дней возвращается в Царское Село.

В конце лета на Мойке, 24, кв. 6, наконец была оборудована редакция журнала "Аполлон".

А в августе произошли таинственные и удивительные события.

Вспоминает С. М а к о в с к и й:

"Лето и осень 1909 года я оставался в Петербурге - совсем одолели хлопоты по выпуску первой книжки "Аполлона".

В одно августовское утро пришло письмо, подписанное буквой "Ч", от неизвестной поэтессы, предлагавшей "Аполлону" стихи - приложено их было несколько на выбор. Стихи меня заинтересовали не столько рифмой, мало отличавшей их от того романтико-символического рифмотворчества, которое было в моде тогда, сколько автобиографическими полупризнаниями:

И я умру в степях чужбины,

Не разомкну проклятый круг,

К чему так нежны кисти рук,

Так тонко имя Черубины?

Поэтесса как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи, загадочной и печальной. Впечатление заострялось и почерком, на редкость изящным, и запахом пряных духов, и засушенными травами "богородицыных слезок", которыми были переложены траурные листки. Адреса для ответа не было, но вскоре сама поэтесса позвонила по телефону. Голос у нее оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая, затушеванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости.

Я обещал прочесть стихи и дать ответ после того, как посоветуюсь с членами редакции - к ним принадлежали в первую очередь И. Анненский, В. Иванов, М. Волошин, Н. Гумилев, М. Кузмин.

Промелькнуло несколько дней - опять письмо: та же траурная почтовая бумага и новые стихи, переложенные на этот раз другой травкой, не то диким овсом, не то метелкой. Вторая пачка стихов показалась мне еще любопытнее, и на них я обратил внимание моих друзей по журналу. Хвалили все хором, сразу решено было печатать. Еще после нескольких писем и телефонных бесед с таинственной Черубиной выяснилось: у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами и походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям. После долгих усилий мне удалось все-таки кое-что выпытать: она испанка родом, к тому же ревностная католичка, ей всего осьмнадцать лет, воспитывалась в монастыре...

Червленый щит в моем гербе,

И знака нет на светлом поле,

Но вверен он моей судьбе,

Последней в роде дерзких волей.

Наши беседы стали ежедневными. Влюбились в нее все "аполлоновцы" поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня, чтобы я непременно "разыскал" обольстительную незнакомку. Не надо забывать, что от запавших в сердце стихов Блока, обращенных к "Прекрасной даме", отделяло Черубину всего каких-нибудь три-четыре года: время было насквозь провеяно романтикой. Убежденный в своей непобедимости Гумилев уже предчувствовал день, когда он покорит бронзовокудрую колдунью; Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в "мистическом эросе". Но всех нетерпеливее "переживал" обычно такой сдержанный К. Сомов. Ему нравилась "до бессонницы" воображаемая внешность удивительной девушки. "Скажите ей, - настаивал Сомов, - что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на Острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет".