Николай Гумилев глазами сына

Миновали Стамбул. Солнце еще не взошло, когда он вышел на верхнюю палубу. Небо было холодно-серебристым, длинные облака, точно перья огромной белой птицы, охватывали половину небосклона, слабый ветер чуть рябил воду, такую же серебристую, как и небо над ней. Вдалеке в синеватой дымке темнели три большие скалы — Принцевы острова. Постепенно небо стало розоветь, загорелось пламенем, и этот огонь разлился по морской воде. Восторг наполнял душу.

В Синопе был карантин. Четыре дня Гумилев бродил по шумному, но скучному южному городу.

27 сентября (по новому стилю) пароход подошел к Афинам. Жадно разглядывал Николай Степанович лес мачт и рей в порту Пирея, ослепительные белые дома на каменистых склонах, где сквозь дымку угадывался храм Афины Паллады. Гумилев захватил с собой Гомера и в который раз перечитывал знакомые строфы.

Наконец 30 сентября пароход стал на рейде Порт-Саид. Сверкала вода под лучами горячего солнца, сновали лодки с полуодетыми арабами, предлагавшими фрукты и услуги по перевозке на пристань. У самой воды белели стены длинного, похожего на казармы здания, дальше в небо подымались тонкие минареты. Предстояло плыть дальше, в Александрию. Оттуда по железной дороге Гумилев двинулся в Каир.

Маленький паровоз с черной, как бочка, трубой мчался с непривычной скоростью, вагон дребезжал, и казалось — вот-вот опрокинется. Мимо окна, из которого несло сухим жаром, проплывали растрескавшиеся солончаки, потом они сменились песчаными холмами, поросшими чахлым кустарником. Но это была Африка, настоящая Африка!

Каир открыл взгляду странное смешение: рядом с громадами многоэтажных европейских домов, сверкающих витринами магазинов, подымались стройные минареты, слышны были протяжные крики муэдзинов, и тут же доносились резкие звонки трамваев; среди фиакров и автомобилей, управляемых арабами с цветными тюрбанами на головах, шествовали верблюды. Европейцы в пестрой толпе выделялись своими белыми костюмами и пробковыми шлемами.

По вечерам в городе было душно, из пустыни шел сухой жар, а ранним утром оттуда тянуло резким, холодным ветром. Пустыня была рядом: из песчаных барханов поднимались величественные пирамиды, плескались в бурых водах Нила веселые ребятишки. Раздевшись, Гумилев тоже бросился в эту дивную реку. Он вспомнит об этом через много лет в стихотворении «Египет»:

Здесь недаром страна сотворила
Поговорку, прошедшую мир:
«Кто испробовал воду из Нила,
Будет вечно стремиться в Каир».

Вечером он поехал в сад Эзбикие, который восхваляли рекламные плакаты. Туристы посещали этот сад днем или ранним вечером, поэт вошел в него почти ночью.

Яркая луна освещала стройные пальмы, поднимающие к небу свои веера. Дальше, на пологом холме темнела роща величавых платанов, их листья под лунным светом переливались таинственной игрой света и тени. С холма по камням стремился водопад, то искрясь, то пропадая под сенью деревьев. Неподвижный теплый воздух весь был напоен странным, незнакомым европейцу ароматом.

Бродя по холмам Эзбикие, Гумилев ощутил такой восторг, такое просветление, что поднял глаза к небу и дал клятву: «Нет, жизнь выше смерти! Клянусь Тебе, Господи, что бы ни случилось, я, вольный, выбираю жизнь, а не смерть!»

Вернувшись поздней ночью в отель, он заснул счастливым сном человека, принявшего, наконец, верное решение.

В начале ноября Гумилев был уже дома. По пути снова останавливался в Киеве, с восторгом рассказывал о Египте, о купании в Ниле и о волшебном саде Эзбикие. Аня вежливо слушала, сказала, что рада его решению учиться в Петербурге, они теперь смогут чаще видеться. Но едва он попытался обнять девушку, она отстранилась с нескрываемым отвращением. Гумилев поклонился и вышел. Не об этой ли их встрече позже писала Анна Ахматова:

…Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот…
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка

Все, что было. Уйдешь, я умру».

Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».

(«Сжала руки под черной вуалью…»)

Но на самом деле Горенко не побежала вдогонку. А Гумилев на следующий день был уже дома, в Царском Селе.

Он наконец появился в аудиториях, затянутый в студенческий мундир, с тщательно причесанными на прямой пробор волосами, слегка загоревший под африканским солнцем.