Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

Манифест Городецкого несколько граничил с возвращением к реализму и был повторением уже пройденного русской поэзией пути. Гумилёв понимал это и над своей статьей работал долго и особенно тщательно. Его манифест был гораздо более обоснованным и четким, и именно на него потом обрушилась вся мощь литературной критики, так как он предлагал путь вперед, а не возвращение к старому. Поэт писал: «Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций, и то, что появились футуристы, эгофутуристы и прочие гиены, всегда следующие за львом. На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, — акмеизм ли (от греч. слова акме — высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), — во всяком случае, требующее большого равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом…» Итак, Гумилёв признал символизм достойным отцом и потом сделал обзор французского и германского символизма, а затем перешел к обзору русского. И тут он выставляет претензии достойному отцу: «Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастать, и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе — что все попытки в этом направлении — нецеломудренны…» Получилось, что толкование заветов «символизма-отца» акмеизмом довольно невнятное. А далее поэт подводит еще более туманную основу под свои размышления: «Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе…» Это было наиболее слабым местом в манифесте: поиск непознаваемого, которое и познавать-то не надо. Гумилёв призывает тем не менее: «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками…» Это уже была чистая схоластика.

Большое недоумение в литературном мире вызвал и ряд имен, названных Гумилёвым предтечами акмеизма: «Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них — краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека; Рабле — тело и его радости, мудрую физиологичность; Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все, — и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента — вот та мечта, которая объединяет сейчас между собою людей, так смело назвавших себя акмеистами». И суть даже не в том, что Гумилёв поставил в один ряд совсем непохожих писателей, среди названных предтеч не было ни одного русского имени, даже Пушкин и его любимый Тютчев не упоминались.

Несомненно, манифест акмеистов стал гвоздем литературной программы окончания зимы и весны 1913 года в России. О нем писали многие центральные и даже провинциальные издания[42].