Николай и Александра

Выбора у Родзянко не было, и он согласился. По-прежнему преданный государю, он не желал нарушать присяги и, обращаясь к Шульгину, заявил: «Я не хочу бунтовать». Шульгин, хотя и был монархистом, сознавал суровую необходимость: «Берите власть, Михаил Владимирович… Если министры сбежали, должен же их кто-то заменить». Родзянко то и дело вызывали на крыльцо. Он заявил, что Дума не намерена распускаться и принимает на себя функции правительства. В три часа дня на заседании Думы был назначен Временный комитет с целью восстановления порядка и управления мятежной солдатской массой. В Комитет вошли представители всех партий, кроме крайних правых.

Однако падением царского правительства и образованием комитета Думы дело в тот памятный день не кончилось. Тогда же возник еще один орган власти, Совет рабочих и солдатских депутатов, причем один депутат избирался от роты революционных солдат или тысячи рабочих. Как ни парадоксально, но новоявленный Совет уже вечером заседал под одной крышей с Государственной думой.

Повинным в такой необычной ситуации был Керенский. Свои действия он позднее объяснял следующим образом: «Взбунтовался весь гарнизон, и солдаты шли к Думе… Естественно, возник вопрос… каким образом и кто станет руководить солдатами и мастеровыми; ведь до сих пор их движение было совершенно неорганизованным, нескоординированным и анархичным. „Совет?“ – воскликнул кто-то, вспомнив 1905 год… Необходимость центра для руководства массами сознавали все. Самой Думе нужна была связь с представителями восставшего народа; без этого наладить порядок в столице было бы невозможно. По этой причине был спешно создан Совет; причем отнюдь не в качестве орудия классовой борьбы. Просто часа в три или четыре ко мне обратились организаторы с просьбой предоставить им подходящее помещение. Я поговорил с Родзянко, и дело было улажено».

В Таврическом дворце, построенном в XVIII веке и подаренном Екатериной II своему фавориту князю Потемкину, два крыла. Одно занимала Государственная дума, другое, в котором прежде заседала бюджетная комиссия Думы, было передано Совдепу. После этого, как писал Керенский, «рядом обосновались две России – Россия правящих классов, которые были побеждены (хотя еще не ведали об этом)… и трудовая Россия, шагавшая, того не подозревая, к власти».

Хотя Родзянко был председателем Временного комитета Думы, с самого начала центральной фигурой стал Керенский. Еще молодой (ему было тридцать шесть лет), он явился как бы посредником между Советом и Комитетом Думы. Он был избран заместителем председателя Совета, а три дня спустя назначен министром юстиции недавно образованного Временного правительства. «Слова и жесты [Керенского] были резки, отчеканены, глаза горели, – писал Шульгин. – Он вырастал с каждой минутой…» Один за другим прибывали арестованные – князь Голицын, Штюрмер, митрополит Питирим, – все члены кабинета министров. Некоторые приходили сами. Скольким из них Керенский спас жизнь!

– Иван Григорьевич Щегловитов, – произнес он с вдохновенным видом. – Ваша жизнь в безопасности… Государственная дума не проливает крови[92].

Можно по праву сказать, что именно Керенский предотвратил кровопролитие. «В первые дни революции, – вспоминал он, – Дума была переполнена самыми ненавистными царскими чиновниками. День и ночь революционный вихрь бушевал вокруг арестованных. Огромные залы и просторные коридоры Думы заполнили вооруженные солдаты, рабочие и студенты. Волны ненависти бились о стены дворца. Стоило бы мне пошевелить пальцем или просто закрыть глаза и умыть руки, то вся Дума, весь Петербург, вся Россия, возможно, потонули бы в крови, как это произошло в октябре при Ленине»[93].

Около полуночи пришел искать защиты Протопопов. Уйдя с заседания Совета министров, ночь он прятался в мастерской у портного. Пришел в длинном, не по росту, пальто и шляпе, надвинутой на глаза. Первому попавшемуся студенту он сказал: «Я Протопопов». Шульгин находился в соседнем кабинете. «Вдруг я почувствовал особое волнение, причину которого мне сейчас же шепнули: „Протопопов арестован“. И в то же мгновение я увидел в зеркале, как бурно распахнулась дверь… и ворвался Керенский. Он был бледен, глаза горели, рука поднята… Этой протянутой рукой он как бы резал толпу… Все его узнали и расступились на обе стороны… И тогда в зеркале я увидел за Керенским солдат с винтовками, а между штыками – тщедушную фигурку с совершенно затурканным, страшно съежившимся лицом… Я с трудом узнал Протопопова…

– Не сметь прикасаться к этому человеку!

Это кричал Керенский, стремительно приближаясь, бледный, с невероятными глазами, одной поднятой рукой разрезая толпу, а другой, трагически опущенной, указывая на „этого человека“… Казалось, он его ведет на казнь, на что-то ужасное. И толпа расступилась… Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционного правосудия, а за ним влекли тщедушную фигурку в помятом пальто, окруженную штыками», – вспоминал Шульгин.