Николай II

Впрочем, сам государь так себя никогда не называл, формально-юридически продолжая называться самодержцем. В монархическом «Готском альманахе», ежегодно издававшемся в немецком герцогстве Саксен-Кобург-Гота (с 1763 года), русский государственный строй определялся однозначно: «Россия — конституционная монархия при самодержавном государе». «И „конституционность“ этого русского самодержца, — комментировал данную фразу русский правовед и дипломат барон М. А. Таубе, — выражалась для Николая II в том, что… <…> в самых трудных случаях он старался не выходить из рамок закона, — увы! при весьма недостаточном надзоре за своими министрами; ибо за все время существования в России министерств никакой законодатель, как это ни странно, не подумал о необходимости установить регулярные, периодические собрания Совета этих фактически самостоятельных глав ведомств под председательством самого государя». Таким образом, даже преобразованный Совет министров, не являясь «конституционным» (и председатель, и министры подчинялись царю, а не Думе), не имел возможности синхронизировать проводимую политику и исправить «ведомственный крен». Русский вариант «конституционного самодержавия», возникший в революционный период, тем не менее просуществовал (хотя и с некоторыми исправлениями) вплоть до рокового 1917 года.

Конечно, император понимал, что манифест 17 октября есть покушение на его власть, но изменить что-либо не мог. В письме матери 19 октября он сообщал, что существовали две возможности подавления революции: назначение «энергичного военного человека» или предоставление населению гражданских прав и проведение всякого законопроекта через Думу. «Это, в сущности, и есть конституция», — резюмировал царь, замечая, что именно Витте отстаивал вторую возможность. Кроме Трепова, сожалел монарх, ему не на кого было опереться, поэтому иного исхода, кроме «как перекреститься и дать то, что все просят», у него не было. Единственным утешением для царя, как обычно, была надежда на то, «что такова воля Божья, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимо хаотического состояния, в каком она находится почти год». Управление страной оказалось дезорганизовано, а революция шла полным ходом. В таких условиях у царя не осталось никаких надежд, кроме надежды на Бога: «Я чувствую в себе Его поддержку и какую-то силу, которая меня подбадривает и не дает пасть духом! — признавался он матери. — Уверяю тебя, что мы прожили здесь года, а не дни, сколько было мучений, сомнений, борьбы!»

Царь не лукавил. Напряжение последних месяцев давало себя знать. К тому же 17 октября было очевидным поражением самодержца, новым поражением, его личным несчастьем. Вновь он не сумел отстоять то, что хотел, вновь ситуация вышла из-под его контроля. Но и надежды на скорое умиротворение не оправдывались. Николай II все более разочаровывался в Витте. 27 октября он писал императрице Марии Федоровне: «Странно, что такой умный человек ошибся в своих расчетах на скорое успокоение», а 10 ноября жаловался на необходимость заставлять всех (в том числе и самого премьера) действовать более решительно — ведь «никто у нас не привык брать на себя (ответственность. — С. Ф.) и все ждут приказаний, которые затем не любят исполнять»; что еще в Петергофе Витте сам говорил ему: «…как только манифест 17 окт[ября] будет издан, правительство не только может, но должно решительно проводить реформы и не допускать насилий и беспорядков. А вышло как будто наоборот — повсюду пошли манифестации, затем еврейские погромы и, наконец, уничтожения имений помещиков».

Успокоения, действительно, не получалось, не помогал и указ «Об облегчении участи лиц, впавших до воспоследования высочайшего манифеста 17 октября 1905 года в преступные деяния государственные», седьмая статья которого заменяла смертную казнь на 15-летние каторжные работы всем, подлежавшим этому наказанию за ранее совершенные преступления. Не остановил волну крестьянских выступлений и манифест 3 ноября, объявлявший, что выкупные платежи с бывших помещичьих, государственных и удельных крестьян с 1 января 1906 года уменьшаются вдвое, а год спустя — вовсе уничтожаются. Указания на то, что «насилия и преступления не улучшат, однако, положение крестьян, а Родине могут они принести много великого горя и бед»[77], услышаны не были: 1905 год принес 3228 учтенных официальной статистикой крестьянских выступлений, охвативших половину уездов Европейской части России. Приходилось снова и снова уповать на репрессии.