Николай II

Генерал Алексеев уже отрекся от оставленного повстанцами генерала Иванова и не стал посылать подкреплений в столицу — в этом уже не было смысла. Солдаты позднее считали начальника штаба предателем. Один из них, Владимир Булгаков, до последних своих дней в Париже называл Алексеева пособником революции и соучастником свержения династии Романовых.

Николаю пришлось изменить маршрут и направиться в Псков, где находился штаб главнокомандующего Северо-Западным фронтом[101] генерала Рузского.

По прибытии в Псков царь получил убийственные новости из столицы и с ними последнюю телеграмму от Родзянко. В ней требовалось ответной телеграммой подтвердить реорганизацию правительства. Рузский спешно дал телеграмму. Некоторое время спустя пришел ответ Родзянко: «Слишком поздно». В эти часы власть самого Родзянко таяла, словно снежная баба на солнце. Под давлением революционного комитета он вынужден был арестовать бывших министров и произвести новые назначения во Временном комитете во избежание кровопролития[102]. Милюков остался министром иностранных дел, Керенский стал министром юстиции и представителем крайне левого Совета[103] в правительстве, Гучков — военным министром, а председателем правительства вместо Родзянко назначили либерала князя Львова.

Родзянко должен был сообщить о назначении Гучкова Алексееву в Ставку, пока царь еще находился в поезде: «Во избежание насильственного свержения и ради блага династии государю не остается ничего иного, как отречься в пользу своего сына». Позднее это решение было оспорено: некоторые члены правительства настаивали, чтобы Николай сначала утвердил его состав, а потом уже отрекался.

Николай потрясен. Но он понимает, что выхода у него не осталось. Прежде чем пойти на такой значительный шаг, как безвозвратное отречение, он хочет знать мнение тех, кому еще доверяет — мнение военных. Перед решением он также должен опросить командующих фронтами.

Рузский заходит в салон-вагон царя с кипой телеграмм. Высказываются Алексеев, Брусилов, Непенин — командующий Балтийским флотом, который с огромным трудом удерживает экипажи кораблей в повиновении, затем другие генералы — Эверт с Северного фронта*, Сахаров и последним — великий князь Николай Николаевич с Кавказа. Все отвечают одно и то же: согласны на отречение, если это необходимо. Позднее Алексеев сознался, что так сформулировал запросы командующим, что они считали отречение делом уже решенным (так утверждает в своих воспоминаниях генерал Рузский).

Николай был бледен, как мел. Политики могли его предать, но генералы…

Он отворачивается от Рузского и подходит к окну вагона, чтобы выглянуть наружу. Можно лишь догадываться, что происходило в эти минуты в душе царя, но ясно, что мнение одного-единственного генерала для него значило много крат больше, чем высказывания Родзянко или других политиков-предателей. С армией его связывали куда более прочные узы, чем с любой другой силой в стране. С любым солдатом Николай чувствовал себя лучше, нежели с гражданским министром в столице. Привести страну к военной победе над врагом для него важнее, чем улучшить собственное положение. Никаких шансов у него нет, колесо повернулось: если уж собственная гвардия покинула его, рассчитывать в открытой борьбе с силами революции больше не на кого. А о гражданской войне для него не могло быть и речи, тем более перед лицом противостояния с внешним врагом, которому оставалось лишь радоваться. В эти минуты полнейшего молчания в вагоне царила чрезвычайно напряженная атмосфера. Вдруг Николай резко повернулся, перекрестился (присутствующие последовали его примеру) и твердым голосом нарушил молчание:

«Я решил уступить трон своему сыну. Благодарю вас, господа, за безупречную и верную службу и надеюсь, что вы продолжите ее при моем сыне».

Документ, заготовленный генералом Алексеевым еще с вечера, был подписан царем Николаем 2 (16) марта 1917 года в 15 часов.

Этот проект, который в таком виде не был опубликован, содержал формулу отречения «в пользу моего сына» при регентстве великого князя Михаила, брата царя, до совершеннолетия Алексея.

Однако в это время двое членов Временного комитета Думы, Гучков и Шульгин, находились в пути из Петрограда в Псков. Комитет постановил, что государственный акт такого значения должен подписываться в присутствии двух членов Государственной думы в качестве свидетелей. Их поезд также то и дело останавливался, поэтому они добрались в Псков лишь поздно вечером, когда Николай уже отрекся. Так что Николай располагал временем, чтобы спокойно обдумать свое решение. Он вызвал врача Федорова и задал ему прямой вопрос о болезни Алексея и о том, сколько тот может прожить. Результат этого разговора заставил Николая изменить свое решение: по словам Федорова, гемофилия, по тем временам, была неизлечима[104], Алексей будет крайне ограничен в своей жизнедеятельности, а его воспитание становится проблематичным, поскольку родители его после отречения вряд ли смогут оставаться в России. Воспитанный же за границей, Алексей не будет приемлем в роли русского царя…