Николай II без ретуши

Телеведущий был талантлив и, как всякий талантливый человек, даже оскорбляя, обозначил что-то очень важное в характере и ситуации оскорбляемого человека. Святой с папироской – именно так. Святой с папироской – неуместен. Прежде всего неуместен. Вот это было самое важное в Николае II. Его неуместность. Он постоянно попадал в ситуацию неуместности, неловкости, неправильности… Конокрада держал за святого и прислушивался к его советам. Через неделю после смерти отца устраивал свадьбу. В день гибели сотен людей неподалеку от места катастрофы устраивал бал. В самый разгар войны отрекался от престола и отходил в сторону от управления страной. Самых талантливых министров отодвигал в сторону. Не сворачивая, прямою дорогой шел к гибели, святой с папироской. Самый неуместный монарх из всех когда-либо бывших на русском троне.

Только тогда становится понятна основная, главная сложность для всех его биографов. Он был закрыт. Зарешечен. «Помянет потомство еще не раз византийское вероломство Ваших ясных глаз», – писала о нем Марина Цветаева в том же стихотворении, в котором призывала: «За Русь против Советов! За Софью на Петра!» Вероломство – сильно сказано. Здесь было другое. Фантастическая воспитанность. Невероятная сдержанность. Немыслимая воля в том, что касается проявления каких бы то ни было сильных чувств. Он не любил интеллигенцию, именно потому, что сам был интеллигентом. Не принято, неприлично, не этикетно – самые важные для него слова. Это был человек, для которого подошли бы писатели вроде Хемингуэя или Чехова.

Абсолютное, ледяное спокойствие. Вежливая улыбка. Смех в ответ на удачно рассказанный анекдот. Согласный кивок в ответ на неглупое предложение. Никто и догадаться не сможет, что только что этот монарх получил известие о гибели своего любимого детища, военно-морского флота. НЕ ПОЛОЖЕНО об этом кому бы то ни было догадываться. Такая же закрытость в самом открытом жанре – в его дневнике. Маяковский по схожему поводу писал: «И там, где кому-нибудь пришлось бы самоубийством оправдать чье-нибудь фланирование по сцене, Чехов дает драму обыкновенными, будничными словами: „Астров: А должно быть, в этой Африке жарища сейчас – страшное дело!“»

Это характеристика не только чеховской драмы, но и стиля дневника Николая II – что ни говори, главного источника его человеческого понимания. «Убил двух ворон. Получил известие о волнениях в Москве. Гулял по парку. День был солнечный». Все. Это не цитата, скорее пародия, но она мало чем отличается от оригинала. Стиль этот получил признание у одного из самых интересных поэтов и писателей XX века, у Бродского. Его спросили, ведет ли он дневник. Бродский ответил: нет, и тут же объяснил, что если бы вел, то так, как вел дневник последний русский царь. Сухо, фактографично, с минимумом психологии, с максимумом мелких и крупных житейских фактов.

Николай был человеком ритуала, человеком приличий. Именно поэтому он оказывался нарушителем ритуала, вляпывался в неприличные ситуации. Именно поэтому он любил Московскую Русь Алексея Тишайшего, когда ритуальность была отлажена и отшлифована до блеска, до без сучка и задоринки, чтобы с тем большей легкостью быть сломанной Петром. Да он и сам ломал эту ритуальность. Он хотел быть самодержавным монархом, а жить как светский, воспитанный человек начала XX века. Наступал слом, раздавался хруст. Если посол Великобритании сэр Джордж Бьюкенен видел, как ты лихо гоняешь в теннис, этого посла уже не загонишь в рамки жесткого и грозного обычая. Если ты один раз предложил этому послу сесть и протянул портсигар, мол, угощайтесь, Джордж, Вы какие предпочитаете? – то в следующий раз этого посла уже не напугаешь официальным и грозным видом: Я – самодержец всея… Если премьер-министр видит, как ты выскакиваешь с заплаканным лицом от мамы, то никакими коронами, порфирами, даже виселицами и ссылками, ты этому премьеру не докажешь, до чего же ты – самодержавен. Если председатель парламента, Думы, слышит от тебя сетования, мол, как хорошо в лесу, сегодня вот на глухарей ходил, такая благодать, а здесь – тяжело, Михал-Владимирович, очень тяжело, то какой самодержавной политики ему от тебя ждать? Все это прекрасные, человечные замашки конституционного монарха, но вовсе не самодержавного владыки. Здесь удивительная противоположность его отцу, Александру III. Он мог взять за грудки, тряхнуть министра и в ответ на его просьбу об отставке прорычать: «Да надо будет, я тебя сам вышвырну, пока работай!» А Николай выслушивал этого министра, принимал во внимание его возражения.