Николай Клюев

Объяснение одно: сами староверы подвергались обвинениям в ритуальных убийствах. Это обвинение, в частности, содержится в знаменитом «Розыске о раскольнической брынской вере, о учении их, о делах их, и изъявление, яко вера их не права, учение их душе вредно и дела их не богоугодна» святого Димитрия Ростовского наряду с такими же «правдоподобными» утверждениями, как причащение у староверов изюмом и салом или того, что литургию у них творят девки.

Павел Иванович Мельников, чья деятельность как государственного чиновника была направлена на искоренение раскола — «язвы государевой», — сам был лютым гонителем староверов — «зорителем» волжских скитов и часовен. Уже в эпоху александровских реформ он заявил в «Записке о русском расколе», что не считает раскол более опасным для государства и находит вредным всякое его преследование. Романы Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах» стали классическими произведениями, воспроизводящими быт тех самых волжских скитов, в уничтожении которых он принимал активное участие. Так вот, Мельников в одном из «Писем о расколе» специально остановился на роли пресловутого «Розыска» святого Димитрия Ростовского: «Вообще до сих пор история составления „Розыска“ не подвергнута ещё надлежащей критике, не объяснено, что в этом сочинении принадлежит самому св. Димитрию и что другим лицам… Припомним, однако, что все сведения о раскольниках, о их сектах и действиях св. Димитрий прямо называет не своими, а полученными от других… В „Розыске“ есть места, описывающие раскольников в неправильном, искажённом виде, и это раскольниками ставится в упрёк св. Димитрию. Они говорят, будто он вымышлял много. Но он не вымышлял, а записывал всё, что слышал, и потому неточность рассказа падает не на св. Димитрия, а на сообщавших ему неверные слухи…» Так одна несправедливость влечёт за собой другую, один злобный навет, полученный из чужих рук, становится причиной нового злобного всплеска — и конца этому не предвидится до тех пор, пока не будут установлены непреложные факты происхождения ненавистнических нелепиц, громоздящихся одна на другую, и их причинно-следственная связь.

Дмитрий Философов, писавший о Клюеве как о поэте «народном» и утверждавший при этом: «Очень хорошо, что есть Клюевы, но они одни, сами по себе, без интеллигенции, России не спасут», подписавший короленковское «воззвание» вкупе с прочей «интеллигенцией», вынужден был признать: «Первый вопрос, предложенный присяжным, ни звуком не обмолвился о ритуале. Он прибег к описательной форме. Если разобрать эту тайнопись, то смысл ее ясен: Бейлис не виновен, но убийство совершено на еврейской земле евреями со всеми приемами ритуала».

* * *

В августе 1911 года Клюев появился в доме Валерия Брюсова.

Брюсов в течение последнего года был постоянным автором «Новой земли», куда его привлёк Иона Брихничёв. Он же написал письмо Брюсову с просьбой поспособствовать издать книгу клюевских стихотворений. «О Клюеве. Это простой крестьянин. Страшно нуждается. Как было бы хорошо, если бы можно было издать его сборник стихов — нельзя ли что-нибудь сделать в этом отношении?» Одновременно он обратился в издательство В. И. Знаменского, которое и заключило с Николаем договор.

О том, какое впечатление произвёл Клюев, жена Брюсова Иоанна Матвеевна писала сестре поэта Надежде Яковлевне: «Сегодня я осталась одна. День был шумный какой-то. Утром Броня (свояченица Брюсова Бронислава Матвеевна Рунт. — С. К.) собиралась уезжать; к обеду был у нас Клюев, после обеда Валя ушёл. К(люев) остался, говорили с ним о добролюбовцах; затем пришла мама, пили чай, говорили все вместе. Затем Кл(юе)ву я дала Бальмонта читать… Пришел какой-то юноша из учеников Белого, говорили о теории Белого, о стихах вообще. Затем ушёл юноша, Валя, и, наконец, Клюев. Он мне понравился своей простотой, своей безыскусственностью».

Безыскусственным и напоенным высокой поэзией было и письмо Клюева Брюсову, написанное в ноябре того же года уже из Олонецкой губернии: «…И в настоящий вечерний час, когда на всём заревая желтизна, за обледеневшей оконницей треплется под ветром мшистая прадедовская рябина, сидя за пряжей вздыхает глухая мать — жалуется Богу на то, что дочь её „ушла в Питер“ (речь о сестре Клюева Клавдии, вышедшей замуж и уехавшей в столицу. — С. К.), и захожий старик-ночлежник строгим голосом в который раз заводит рассказ о том, как его сына Осипа „в городе Крамшате в двадцать ружей стрелили“, я простираюсь Духом по лицу Матери-России, от зырянских зимовок до железных грохочущих городов. И золотым гулом захлёбывается Дух мой. Ибо надо всем одна Заря — Безглагольное Золотое Прощение. И уж не вечеровая желтизна, а свет Вашей рабочей лампы за моим окошком…

Вышла ли моя книжка стихов? Я ничего об ней не слышу…»