Николай Ленин. Сто лет после революции

Вы сказали т. Беленькому, что опыты могут быть в пятницу (т.е. сегодня). Случилось одно особое, военно-политическое обстоятельство такого рода, что мы можем ЛИШНИХ МНОГО ТЫСЯЧ потерять красноармейцев на этих днях. Поэтому мой абсолютный долг просить Вас настойчиво ускорить опыт[133] И ПРОИЗВЕСТИ СЕГОДНЯ обязательно, если есть хоть малая возможность (всю чёрную работу, вроде регулировки мотора, Вы должны сдать ДРУГИМ, не занимаясь сами пустяками). Очень прошу ответить мне тотчас с посланным и как можно точнее, подробнее; я бы не стал Вас торопить, если бы не требовалось НЕМЕДЛЕННОЕ политико-стратегическое решение архиважное.

(Письмо С. Ботину, 4 июня)

1837

Теперь я имею свободных четверть часа и потому могу (и должен) сказать Вам подробнее и яснее, что были явно допущены ошибки и что надо прямо, честно, решительно от этих ошибок отказаться. Иначе серьезнейшее дело будет испорчено. Ошибкой было то, что было недоверие к «спецу», которое мешало сразу ему ВСЁ сказать и поставить ОПЫТ быстро. <…> Теперь Вы мне обещали полное доверие к «спецу», и я верю, что Вы вполне убедились в его партийности и абсолютной преданности революции. Поэтому я должен Вас просить: исполните Ваше обещание мне ПОЛНОСТЬЮ (иначе ошибки ПОВТОРЯТСЯ неизбежно). Завтра же, с утра ВСЁ «СПЕЦУ» ПОКАЖИТЕ, РАССКАЖИТЕ (пока ПОМОЩНИКИ подвозят вагоны и делают подготовительную работу). Тогда вместе со «спецом» ОПЫТЫ будут произведены без проволочки. Прошу Вас ответить мне, что Вы это обещаете.

(Письмо С. Ботину, 4 июня)

1838

Советую:

1) Красину шифром: «мерзавец Ллойд Джордж надувает Вас безбожно и бесстыдно, не верьте ни одному слову и надувайте его втрое».

2) Керзону: послать, по-моему, издевательскую телеграмму (конечно, когда УЖЕ дали оружие, то ОН начал наступление, а не ВЫ, и когда дали УГОЛЬ, то ОН повёл суда, а не вы, и в таком духе).

(Письмо Чичерину, 11 июня)

Речь на 2-м совещании ответственных организаторов по работе в деревне

1839

Несмотря на то, что наши предложения в области мира шли чрезвычайно далеко, несмотря на то, что некоторые из очень торопливых и по части языка в высокой мере революционных революционеров называли даже наши предложения толстовскими, хотя на самом деле большевики, кажется, своей деятельностью достаточно доказали, что толстовщины в нас никто по найдет ни одного грана, мы считали своим долгом перед таким делом, как война, доказать, что мы идём на максимально возможные уступки и в особенности доказать, что из-за границ, из-за которых проливалось столько крови, мы воевать не станем, для нас это дело двадцатистепенное. Мы шли на такие уступки, на которые ни одно правительство идти не может; мы давали Польше такую территорию, которую полезно сравнить с опубликованным, кажется вчера, документом, исходящим от верховного органа союзников, англичан, французов и других империалистов, и в этом документе полякам указываются восточные границы. <…> Эти господа определяют польские границы, определяют так, что они идут несравненно дальше на запад, чем-то, что предлагали мы. Этот акт, исходящий от союзников в Париже, наглядно показывает сделку, которая произошла между ними и Врангелем.

1840

Войну ведут польские авантюристы, эсеры, партия польских социалистов, люди, среди которых мы больше всего наблюдаем того, что наблюдаем у эсеров, а именно – революционных фраз, хвастовства, патриотизма, шовинизма, буффонады и пустышки самой полнейшей. Этих господ мы знаем. Когда они, зарвавшись в войне, теперь начинают пересаживаться в своем министерстве и говорят, что они нам предлагают мирные переговоры, мы скажем: пожалуйста, господа, попробуйте. Но мы рассчитываем только на польских рабочих и на польских крестьян; мы тоже будем говорить о мире, но не с вами, польские помещики и польские буржуа, а с польскими рабочими и крестьянами, и увидим, что из этих разговоров получится.