Николай Николаевич. Лирическая фантасмагория

И направился я на радостях в планетарий. Сначала поддал пивка – развел им трезвое одиночество. Я люблю это дело. Садишься под легкой балдой в кресло, лектор тебе чернуху раскидывает про жизнь на других землях и лунах, а ты сидишь себе, дремлешь, над башкой твоей дурашливой умнейшее небо появляется, и звезды на нем и все планеты, которые у нас в стране не видны, например, Южный Крест, и чтобы его увидеть, надо границу переходить по пятьдесят восьмой статье, которая мне нужна, как муде будильник. Вот мигают звездочки и созвездия разные, небо тихо оборачивается, а ты, значит, под легкой балдой в кресле, вроде бы один на всей Земле, и ни хуя тебе, твари жалкой, не надо. И вдруг светать начинает. Пути Млечного уже не видать, розовеет по краям. Хитрожопый какой аппарат! Потом куранты бьют – бим-бом-бим-бом, скорей бы утро – снова на работу, по десять рассчитайсь! Зеваю. Гимн Советского Союза. Слава богу, думаю, что не на нарах лежу и не надо мне, шелюмку похлебавши, пиздячить к вахте, как курва с котелками.

Поддал еще в пивном баре – лишний раз обмыл прибавку, потом попер к Фан Фанычу, а у него в буфете буквально хуй ночевал. Пришлось бежать в гастроном. Ну, захмелел международный урка и учитель, завидует мне, хвалит, велит не трепаться, чтобы не пронюхал всякий хмырь-студент.

– Бойся, – говорит, – добровольцев-энтузиастов. Их у нас, идиотов, дохуя и больше.

Отлично бухнули. Утром проспал, бегу, блядь, а в башке от борта к борту, как в кузове, жареные гвозди пересыпаются. Кимза на меня Полкана спустил, орет, что задерживаю важнейший опыт, внимание – оргазм!

А около прибора, от которого пар идет, Академик-старикан бегает в черной шапочке и розовые ручки потирает. Запираюсь в своей хавирке, включаю дневной свет. Рука у меня дрожит, хоть бацай на балалайке, а кончить никак не могу, дрочу, весь взмок, самому себе кажусь мизантропом первобытным. В дверь Кимза стучит:

– Почему оргазм задерживается? Это безобразие, а не эксперимент!

У меня уже руки не поднимаются, слабость под ложечкой, все – пиздец котенку, раб трепещет, увольняйте, тираны, без выходного пособия, пропала моя молофейка. Открыл дверь, зову Кимзу.

– Что хочешь делай, у меня налицо сухостой, побаиваюсь, что никак не кончу.

Академик просунул голову в хавирку.

– Что же вы, батенька, извергнуть не можете семечко, нам необходимое?

Я совсем охуел от страха, стыдно, заваливаю опыт, хотел в ту же минуту уволиться по собственному, как вдруг младшая научная, она же Влада Юрьевна, одергивает Кимзу с Академиком:

– Коллеги, пожалуйста, не вносите беспокойство в настроение супердонора.

Она меня в виду имела, ноги задрожали, сердце об ребра – утык-утык-утык, и ужасно уши чешутся. Захлопывает дверь.

– Прикройте, – говорит, – пожалуйста, ваши васильково-синие, Николай Николаевич, довольно невинные глаза, расслабились, будьте добры, вообразите себя в нирване.

И вот, кирюха, собственной рукой, верней рученькой… веткою черемухи…

мягким тестом для пельмешек… горячо, как под юбкой чайной бабы для заварки чифирка… с чего это могут быть мои глаза невинными, если сам я развратен до основания, а потом… потом – что будет – то и будет… ой, мамочки, не могу, ей-богу, прямо помираю… берет она вполне откровенно этого змея, так сказать, за весь его член… тут все во мне так напряглось, словно кто-то в спинной мой – прямо каждым позвоночком зазвеневший позвоночник, – алмазные… в натуре, помираю… гвоздики забивает серебряным молоточком, и окунает меня с головы до ног в ту самую нирванну с пивом бочковым, и по той пене красные раки ползают, а также плавают в ней жареные черные сухарики… вот, блядь, какое было высочайшее удовольствие!.. не знаю даже, сколько времени прошло, вдруг чую: вот-вот кончу, загнанный оргазмом, как и жизнью, в совершенно безвыходное положение, и уже сдержать себя не могу, заскрипел зубами, изогнулся весь, заорал невероятным каким-то баритоном – а-а-а-… потом Академик сказал, что до такого баритона ебаться надо басу Юрия Левитана и тенору Ивана Козловского.

А Кимза сообщил, я ногами колотил, орал-хрипел секунд двадцать от охуенного, как никогда, насладительного удовлетворения… сам же я отключился в обморок – в такую небывало счастливую бессознанку, в которой еще не бывал, хотя ебуся и обалдеваю лет с четырнадцати… ясное дело – любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь, и так далее…

ты сбегай в сортир-то, свой дымящийся подставь, что ли, под холодную воду – иначе в те же трусики струхнешь… открываю шнифты, свет горит, ширинка застегнута на все пуговицы, в башке холодно и тихо, и вроде бы набита она сырковой массой с изюмом, очень я ее уважаю… никаких научных дум и никакого нет былого у меня похмелья… выхожу один я на ковровую дорожку, в лаборатории на меня зашикали… Академик над прибором, от которого пар валит, колдует и напевает: «…А вместо сердца пламенный мотор»… как себя было не уважать в такую минуту… я и уважал… вдруг что-то треснуло, как молния, что-то открыли, гайки скинули, академик крикнул: «Ура!» – подбежал ко мне, трясет руку: