Николай Переслегин

Для проблемы не позор быть интересной, но решение её должно быть истинным. Мечтать об интересной жизни естественно, но об интересной смерти — кощунственно. Интересное солнце — бессмыслица, но интересное освещение — вполне понятная мысль. Так и в любви, Наташа. С интересною женщиною, не умаляя любви и себя, можно иметь роман. Роман—категория эстетическая. Но называть роман любовью — нельзя, не умаляя любви и себя: любовь категория религиозная. И как роман не похож на любовь, так и интересная женщина не похожа на женщину, которая подлинно любит и подлинно любима.

Такая женщина внутренне сосредоточена, собрана и целостна; внешне спокойна, тиха и ровна. Красива ли она, или не красива, она всегда прекрасна, но никогда не прелестна, так как успокоенная красота её никому не льстит и никого не прельщает. Таинственная, и как бы во внутрь отозванная, она подобна тем, торжественно освещенным, но ревниво занавешенным окнам, за

165

которыми прохожий угадывает певучий, красочный, праздничный мир, но в которых видит только одни тени.

В отличие от всех интересных, острых, отравляющих, но в любви все же без благодатных женщин, женщина, действительно исполненная любви, никогда не создает вокруг себя никакой усложненной, эротической атмосферы. Её любовь — круг бесконечного радиуса, вокруг которого немыслим потому никакой окружающий мир. Женщины, в особенности интересные, ее часто ненавидят, потому что бессознательно завидуют ей. Мужчины в нее влюбляются редко, потому что влюбчивость большинства из них корыстна и инстинктивно устремлена по линиям наименьшего сопротивления. Зато ее всегда страстно любят дети и ею часто любуются бескорыстные взоры художников и стариков.

Она не художница, не писательница, не поэтесса и уж, конечно, совсем не актриса. Как бы она ни была образована, умна и душевно тонка, её душа в каком-то последнем смысле все же всегда враждебна культуре и творчеству, как им враждебны земля и церковь.

Такова, Наташа, эта моя неинтересная женщина, которую я узнал и навек полюбил в Тебе, которая, я надеюсь, излечит меня от «интересного человека» во мне, сосредоточит мою жизнь на существенном и значительном моей души, в которой я обрету свою цело-

166

стность и свою вечную память; покой, достоинство и мудрость своего смертного часа.

Кажется, родная, мое объяснение, почему я полюбил Тебя, а не интересную женщину, вышло серьезнее моих намерений, но зато оно вышло быть может и любезнее того, что Ты от меня ожидала.

Целую Тебя, любовь моя, и умоляю писать. Если Твое следующее письмо, как я боюсь, будет ответом на мое, то мне его ждать еще целую вечность! Через четыре дня у нас снова стрельба. Если увижу Алешу, сейчас же напишу Тебе.

За это время ничего о нем не слышал и не встречал его. Ну, до свиданья мое счастье.

Твой Николай.

Сельцы, 26-го июля 1911 г.

Очень вчера был странный день, родная. Я видел Алешу. И даже больше: между ним и мною произошло несколько очень сложных и почти жутких встреч; притом немых: мы не только не сказали друг другу ни одного слова, но даже взглядывая друг на друга, все же ни разу не взглянули друг другу в глаза, не обменялись взорами. Все было между нами глухо, как перестукивание через стену, но при этом — все вплотную: душа в душу, неприязнь в неприязнь и то-

167

ска в тоску. Началось все во мне с громадной надеждой, а кончилось все скверно, стыдно и как то совсем случайно. Сейчас у меня в душе выжжены все надежды. Не думаю, чтобы наши отношения с Алешей скоро наладились. Чувствую, что вчерашний день разъединил нас со страшной и нелепой жестокостью. Расскажу Тебе, моя бедная, все с самого начала, а Ты решай сама, как лучше знаешь.

Отослав Тебе последнее письмо, я пошел в собрание. Там оказалось неожиданно людно и шумно: офицеры других частей, коньяк, гитара... Какой-то пружиной своей души, Ты знаешь я и это все за что-то люблю. В этот же вечер мне было как-то особенно «по себе»; все казалось приятным, все люди представлялись милыми.. В таком настроении всегда внушаешь к себе доверие и симпатию. Какой-то молоденький, хлышеватый поручик с женской браслеткой на левой руке решительно влюбился в меня: на заре он уже стоял передо мной на коленях и умолял, чтобы я подал прошение о переводе в их дивизион, т. к. их прапорщики все «зеленая тоска» и «крамольники». Один же из них (тут он назвал Алешу) все время до того якшается с солдатами, что командир решил установить за ним тщательный надзор, который и поручил ему, поручику Александру Бржезинскому.

Сообщение это страшно взволновало и удивило меня. Алексей ведь не мальчик, он опытный, осмотрительный работник, и вдруг дать себя вы-

168

следить в какие-нибудь две-три недели... Что это? Полная нервная развинченность или бреттерство, вызов судьбе? Но ведь дело, которое он делает не его дело, а в его глазах, по крайней мере, дело всего народа! Чувство ответственности за каждый свой шаг было в нем всегда очень повышено и остро...