Николай Переслегин

парк в «Полотняном заводе» с беседкой Пушкина, и вот этот зал I и  II-го класса? в котором мы, кажется, надолго застряли. В нем все такое знакомое и родное. Родной вот и этот круглый, тяжелыми, высоко спинными стульями с резными инициалами С. В. Ж. Д. массивно обставленный стол, за которым я сейчас пишу Тебе. За этим самым столом я маленьким мальчиком не раз сиживал с мамой в ожидании Сызранского нашего поезда.  Ездили мы с ней одно время в Калугу довольно часто. Мы жили широкою, гостеприимною жизнью и все необходимое для неё привозилось обыкновенно из Калуги. Сопровождал нас всегда старый повар Авдей Иванович, который в сущности все и закупал, и которому мама меня обыкновенно «подкидывала». Сама-же она торопливо выбирала  хорошего извозчика и, расцеловав меня, немедленно уезжала куда-то. Все-же обедать Авдей Иванович всегда привозил меня к ней в гостиницу «Колонн». После обеда мы уже не расставались до самого поезда, бродя по городу и делая последние закупки.

Брата мама брала с собою очень редко, хотя он и был всего только на год моложе меня; я рос «единственным сыном». Если-бы мама была жива, Тебе было бы очень трудно с нею. Страстная она была женщина и, думаю, очень ревнивая.

Странно, Наташа, — о чем, о чем мы с Тобою только не говорили, а вот о маме Ты зна-

232

ешь еще не все. Сейчас, например, мне вспоминается поездка в Калугу, очень по моему для мамы существенная, о которой я Тебе не рассказывал да о которой и сам как-то давно не вспоминал...

Уже с самого утра у нас в доме было таинственно и тревожно. Отец отправлялся на охоту, наполняя и комнаты и конюшню и двор шумом, весельем и разносами.

Пообедав в одиночестве, он высокими сапожищами громко простукал мимо нашей детской по коридору и уехал на разгонной своей тройке со своим любимым кучером Никифором, прозванным за кроткий нрав и степенную езду «Господи помилуй». Маме он не подавал никогда.

Обедали мы одни, так как мама к столу не вышла, и страшно удивлялись громадным порциям, которые брал себе наш гувернер Ничке (кто ему мешал съедать такие-же при маме и отце, я до сих пор никак не пойму). После обеда Ничке засадил нас раскрашивать картинки и требовал, чтобы мы ходили на цыпочках, так как «die Mutter ist unwohl». Но это «unwohl» оказалось преувеличенным. Фиолетя, как сейчас помню, какого-то петуха, я вдруг вздрогнул услышав прекрасный мамин голос в далекой гостиной. Бросив все, я выскочил в коридор и, прошмыгнув в гостиную, незаметно юркнул под рояль.

Сидеть под роялем было для меня в то

233

время совершенно неописуемым удовольствием. Мне казалось, что мамин голос звучит под роялем как то особенно таинственно, что под роялем как то слышнее струнный звук инструмента, словно играют не только на рояле, но и на арфах. Особенно же нравились мне маленькие мамины туфельки, то нажимающие то отпускающие педаль; помню, что я бывало по долгу не сводил с них глаз. Как это ни странно, но эти часы под роялем были моими первыми вдохновенными часами.

В тот тревожный день, о котором пишу Тебе, мама пела особенно хорошо: чисто, скорбно и страстно. Я слушал ее с бьющимся сердцем. Когда-же она неожиданно оборвала любимый мой романс на высоко взлетевшей ноте, я не выдержал и весь в слезах прильнул к её затихшей на педали туфле. Мама страшно испугалась (больше всего на свете боялась мышей). Выскочив из под рояля, я уже приготовился к строгому выговору, но, увидав меня, она все сразу-же поняла Гневная складка на её лице мгновенно расправилась, она привлекла меня к себе и, целуя в голову, тихо сказала: «ты всегда можешь слушать, когда я пою, только другой раз входи так, чтобы я видела, а то я как ни будь испугаюсь во время пения и так и останусь с раскрытым на всю жизнь ртом». При этих словах, милые, серые слегка слишком круглые глаза её засветились нежною лаской; рассмеявшись явно только для меня, она взяла с пюпитра скомканный платочек,

234

чтобы вытереть им мои щеки, но свечи задула и петь, как я ни просил, уже больше не стала.

За сильно запоздавшим ужином она ничего не ела, была рассеяна и очень молчалива. Сказала только Ничке, что я завтра к девятичасовому поеду с ней на станцию, и чтобы меня потеплее одели. Я очень обрадовался этому известию, но проявить своей радости на этот раз, не знаю почему, не посмел. Когда после ужина мы с братом подошли к ней проститься, она поцеловала меня крепче обыкновенного, но перекрестить нас позабыла и до детской, как делала это каждый вечер, не довела.

Ночью мне снилось её пение, а может быть не снилось, а слышалось сквозь сон. Раньше двенадцати мама никогда не ложилась и пела охотнее всего по вечерам. Помню тревогу и грусть этой ночи.

На следующее утро я уже сидел в коляске, а Авдей Иванович на козлах, когда она вышла из парадных стеклянных дверей своею лёгкой походкой довольно полной женщины в сером шелковом пыльнике поверх английского костюма, в серых перчатках и в маленькой шляпе с моей любимой рябиной. Была она в этом дорожном костюме запомнившемся мне на всю жизнь, очень изящна, очень красива, и от неё нежно и таинственно пахло фиалкой.