Николай Суетной

— Известно. Прежде, бывало, по немецкому платью, по кондырьку (Николай козырек называл «кондырьком») узнавали… коли картуз с кондырьком, ну, и благородный, значит, а теперь этих самых кондырьков до пропасти пошло… у меня вон и то есть… А вы откудова?

Я сказал.

— Так это, выходит, твой хутор-то на горе, возле леса?

— Мой.

— И мельница твоя?

— И мельница моя.

— Купили, что ли?

— Нет, от дяди, по наследству досталось.

— Вот я и узнал теперь, кто ты такой! — вскрикнул вдруг Николай. — Я и дядюшку-то твоего знавал, как не знать! — И, помотав головой, прибавил: — Ух, и сердитый только генерал был!

— Сердитый?

— И! не дай-то господи! Уж больно, бывало, молокан[5] крестить любил!

— Как это?

— Крепостные были еще в те поры… Разденет их, бывало, донага, загонит в реку, как есть табуном целым, понавешает на них крестов медных и марш в церковь! — «Ну, говорит, молись теперь за мое здоровье!»

— И молились?!

— А то нешто! ведь он тут же, поди, с арапником стоит! — И потом, вдруг повернувшись ко мне, спросил: — Ты зачем же сюда пришел-то? У тебя там тоже река рыбная… Места за первый сорт, лучше наших еще… Особливо во Львове… судак из Хопра заходит, сазан… Опять эти бирючки… на что лучше!

— Там надоело.

— Это точно! — подхватил Суетной, — я тоже смерть не люблю по одним местам ходить. Шататься-то охотник я тоже! Теперь мне слободно! Отсеялся — ходи сколько хочешь.

— А ты и посевами занимаешься?

— Да, то! Нашему брату тоже сложа руки сидеть не приходится. Я до всего охотник: и до посевов, и до пчел, и до рыбы. С ружьем тоже хожу, птицу, зверей бью. Я вот и Нифатку своего ко всему приучаю, чтобы, значит, все разуметь мог, на все руки чтобы! Вишь как раков-то потаскивает! — прибавил он, указывая на мальчугана, ползавшего тем временем вдоль берега и вытаскивавшего голыми руками раков из нор.

— Эй, Нифатка! — крикнул он. — Что, много натаскал?

— С решето будет! — отозвался Нифат.

— Крупные?

— Есть и крупные.

— Катай больше! Жигулевскому барину снесем тогда. Он купит. — И, кивнув головой на одну из жорлик, спросил: — Какая, донная, что ли?

— Донная.

— Ну, вот и не так! — чуть не вскрикнул Суетной. — В здешних местах донные не годятся, потому у нас дно коряжистое, зацепистое… Здесь надо так жерлику ставить, чтобы живец не глубже как на полтора аршина ходил. Ну-ка, посмотрю-ка я, как вы живцов-то насаживаете… Можно?

— Конечно, можно.

Он вытащил одну жерлику с живцом, успевшим уже заснуть, и покачал головой.

— Не так? — спросил я.

— Эх, голубушка горькая! — вздохнул он. — Нешто так можно!

— Как же, по-твоему?

— Надо, чтобы живец не мертвый, а веселый был. Кто же так насаживает! Задул крючок в спину и думает, что рыба жить будет. Ах, братец, нешто так можно! Нет, я вот как делаю: я живца-то привязываю к крючку.

— Как это?

— А вот как: крючок я прикладываю сбоку живца, острием наперед, беру иглу с ниткой, сначала привяжу крючок за ноздрю живцу, а потом легонько прокалываю кожицу возле спинного поплавка и опять там привяжу. Вот у меня-то живец и ходит весело. А так нешто можно? — И потом, обратись к сыну, прокричал: — Эй, Нифатка, подь-ка сюда! Подь-ка скорей!

Нифатка подбежал.

— Смотри, как барин живцов насаживает!

Нифат даже руками всплеснул, и оба они принялись хохотать.

— Ну, а с ружьем-то ты часто ходишь? — спросил я Суетного, когда тот, вдоволь нахохотавшись и снова послав Нифатку ловить раков, закинул мою жерлику.

— Как свободное время выдастся, так и марш. Я люблю так стрелять, чтобы сразу штук пять-шесть положить. Времена-то ноне больно тяжелые подошли, тоже ведь пить-есть хочется… где-нибудь доставать надоть… Однех податей чертову прорву платишь. Сидим мы на малом наделе, землю нанимать приходится, покосы тоже, расходы под скотину опять-таки даром не дают. Земли дорогие стали… Под рожь-то пятнадцать рубликов подай за десятнику… зевать-то и некогда… Вот завтра с круговой уткой селезней колотить закачусь… Охота важная!

— Далеко пойдешь?

— На Микишкино болото. Царское место! Я уже себе и шалаш пристроил.

— Да ведь теперь нельзя стрелять-то, запрещено!

— Селезней-то? — удивился Суетной.

— Все одно, и селезней нельзя.

— Ого! Кто это тебе наврал?

— Закон не позволяет.

— На селезней законов нет. Селезень теперь не нужен, потому свое дело он покончил. Самки понялись, на гнездах сидят… Теперь селезень только помеха одна. Их, подлецов, колотить надо… вот что! Вечером опять сюда приду, осмотрю жерлики, перемёт поставлю, а ночевать в шалаш.

— А болото далеко отсюда?

— Микишкино-то?

— Да.

— Да вот тут же, за островком. Вот увидишь, сколько я этих самых селезней наколочу!

— Что же ты с ними делать будешь?

— Как что? Известно, продам. Я новую избу ставить собираюсь, так деньги мне нужны. Жигулевский барин все у меня купит с превеликим удовольствием. Я и рыбу сегодняшнюю ему же снесу…

— Да что же это такое! — невольно удивился я. — И раков ему продать собираешься, и рыбу, и селезней будущих…

— Все купит! ему только подавай! жрать любит до смерти! Вчера ко мне нарочно присылал, дичи, говорит, подавай! Да неужто ты его не знаешь?

— Не знаю.

— Жигулевского-то барина?

— Ну, да, жигулевского барина.