Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Так же точно и любовные речи этих красавиц и их обожателей едва ли подслушаны Гоголем; вернее, что они отзвук народных малороссийских песен[71].

Такая идеализация типов – явление, однако, непостоянное. Подкрашены в большинстве случаев только молодые типы – те, вокруг которых сплетается любовная романтическая завязка. Чем действующее лицо старше – тем оно реальнее обрисовано. Старики и старухи иногда даже смахивают на карикатуры – так усердно автор при изображении их, не соблюдая меры, гнался за реализмом.

Таким образом, «Вечера на хуторе», при многих верных бытовых деталях, при относительно естественном языке, каким говорят действующие лица, наконец, при бесспорно «народных» сюжетах исторических, легендарных и бытовых, были все-таки произведением, созданным, скорее, в старом стиле, сентиментально-романтическом, чем в стиле новом, который требовал тесной связи искусства и жизни. Одна только повесть «Об Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке» давала понять, что автор способен создать в этом новом реальном стиле. Но эта повесть осталась неоконченной, и застенчивый Иван Федорович – родственник Подколесина, его тетушка-амазонка и ее дворня, Григорий Григорьевич, хитрый плут, и его благонравные сестрицы промелькнули перед нами и исчезли, чтобы появиться, однако, вновь в «Женитьбе», «Ревизоре» и «Мертвых душах».

Смешение в «Вечерах» двух приемов творчества было в те еще годы отмечено критикой.

Успех книги, в общем, был большой: и не только интерес публики, но и симпатии большинства судей были на ее стороне. Разногласие критиков произошло оттого, что они не хотели рассмотреть книгу в ее целом: один заинтересовался больше бытовыми чертами, которые находил в ней, другой обратил внимание на ее романтический колорит, третьего поразил больше всего ее веселый и смешливый тон. Каждый из критиков дал поэтому оценку несколько одностороннюю, и в этом отчасти был виноват сам автор.

Кто дорожил житейской правдой, тот остался недоволен отступлениями от нее. «Нарежный и Погорельский, – рассуждал один критик, – стояли к жизни ближе, чем таинственный Рудый Панько. Он допустил слишком много высокопарения в своем стиле, в своих описаниях лиц и природы. С другой стороны, он изобразил малороссийскую жизнь слишком грубо: грубы, например, многие выражения в „Сорочинской ярмарке“, где парни ведут себя совсем как невежи и олухи. В рассказах допущены также ошибки исторические, как, например, в „Пропавшей грамоте“, и в особенности неприятно поражают в разговорах – совсем ненародные обороты речи»[72].

Так же неодобрительно, как этот неизвестный критик, отнесся к «Вечерам» и Полевой – знакомый нам строгий гонитель всякой подделки под народность. Полевой заподозрил нашего рассказчика в настоящей мистификации. Повести эти, говорил он, написаны самозванцем пасечником; этот пасечник – москаль и притом горожанин; он неискусно воспользовался кладом преданий; сказки его несвязны; желание подделаться под малоруссизм спутало его язык; взял бы он пример с Вальтера Скотта, как тот умеет просто рассказывать… У Гоголя и в шутках нет ловкости, а главное – нет настоящего местного колорита; куда, например, выше его Марлинский, который в своей повести «Лейтенант Белозор» сумел дать столь яркие типы из голландской жизни. В заключение Полевой советовал Гоголю исправить неприятное впечатление, какое получилось от плохого употребления хороших материалов[73]. Давая отчет о второй части «Вечеров», Полевой, впрочем, несколько смягчил свой отзыв. Он в авторе уже признал малороссиянина и хвалил его юмор и веселость, но отметил в повестях отсутствие глубины замысла. Это – плясовая музыка, говорил он, которая ласкает наш слух, но быстро исчезает. Отмечал он также и скудость изобретения и воображения и опять подчеркивал неопытности в языке и высокопарность слога[74].

Сенковский – редактор вновь возникшего журнала «Библиотека для чтения», – обозвав Гоголя при случае русским Поль де Коком и сказав, что предметы его грязны и лица взяты из дурного общества[75], отнесся, однако, достаточно милостиво к «Вечерам», когда они вышли вторым изданием; он заявил только, что украинское забавничанье и насмешку не должно смешивать с настоящим остроумием и серьезным юмором[76].

Вернее всех понял Гоголя журнал Надеждина. Критик очень хвалил автора за печать «местности», которая лежит на всех рассказах. Прежние писатели, как, например, Нарежный, либо сглаживали совершенно все местные идиотизмы украинского наречия, либо сохраняли их совершенно неприкосновенными. Гоголь сумел избегнуть этих крайностей, и повести его и литературны, и естественны[77]. Эти же достоинства, т. е. отсутствие вычурности и хитрости, естественность действующих лиц и положений, неподдельную веселость и невыкраденное остроумие – оттенял в повестях и критик «Литературных прибавлений к „Русскому Инвалиду“» (Л. Якубович)[78].