Существует ли такое соотношение между ходячими тогда историческими романами и «Тарасом Бульбой»? Если иметь в виду выполнение задачи, то, конечно, ни о каком сравнении Гоголя с только что поименованными авторами не может быть и речи. Человек с огромным литературным талантом может остаться вполне художником и на той дороге, идя по которой другой писатель с меньшей силой необходимо упрется в шаблон и банальность. В «Тарасе Бульбе» все недостатки нашей старой исторической повести были, действительно, спасены талантом Гоголя, но они не перестают быть недостатками. От того художественного воспроизведения старины, при котором она становится для нас переживаемой действительностью, Гоголь все-таки далек. Его рассказ остается романтической грезой, а не живой повестью о былом, хотя все погрешности против правды и прикрыты в этой грезе художественным ее выполнением. Новых путей в создании исторического романа Гоголь не указал, но старое довел до совершенства. В «Тарасе Бульбе» он избежал всех антихудожественных условностей, не понижая общего романтического тона всей повести. Сентиментальную любовную интригу он не довел до приторности, героизм в обрисовке действующих лиц не повысил до фантастического, не примешал к повести никакой патриотической тенденции или морали и, кроме того, в деталях сумел остаться строгим реалистом. Исторически верного общего представления о жизни казачества по его повести мы не получим, но зато в описаниях частностей этого быта видим не компилятора или мозаиста, какими были современные ему сочинители исторических повестей, а человека, сжившегося со стариной, с ее внешностью и только во внутреннее ее содержание вносящего свой романтический пафос.
Впрочем, такое сочетание романтического взгляда на жизнь с реальной вырисовкой ее деталей встречается не в одном только «Тарасе Бульбе», а – как сейчас увидим – во всех гоголевских повестях того времени, даже тех, в которых художник-реалист одержал верх над своим неотвязным спутником, рассуждающим, морализирующим, восторженным или умиленным романтиком.
IX
«Если бы нас спросили, – писал Белинский в одной из своих статей, – в чем состоит существенная заслуга новой литературной школы, – мы отвечали бы: в том именно, что от высших идеалов человеческой природы и жизни она обратилась к так называемой „толпе“, исключительно избрала ее своим героем, изучает ее с глубоким вниманием и знакомит ее с нею же самою. Это значило сделать литературу выражением и зеркалом русского общества, одушевить ее живым национальным интересом. Уничтожение всего фальшивого, ложного, неестественного долженствовало быть необходимым результатом этого нового направления нашей литературы, которое вполне обнаружилось с 1836 года, когда публика наша прочла „Миргород“ и „Ревизора“».
Гоголь, вероятно, никогда бы не согласился с Белинским в том, что он отошел от изображения «высших идеалов человеческой природы и жизни» – он, который, в конце концов, ради них отрекся от своего творчества, но в общем Белинский был прав. «Миргород» и ряд других повестей, тогда набросанных или написанных Гоголем, отмечают ясно поворот его творчества от романтизма в искусстве к реализму.
Помимо тех исторических литературных и эстетических статей, которые были напечатаны Гоголем в сборнике «Арабески» (1835), кроме повестей «Портрет», «Невский проспект» и «Записки сумасшедшего», появившихся в том же сборнике, помимо комедий, над которыми наш автор тогда работал, и «Мертвых душ», писать которые он также начал, Гоголь в 1835 году выпустил в свет продолжение своих «Вечеров на хуторе» под заглавием «Миргород». В состав сборника вошли четыре повести: уже знакомая нам повесть «Тарас Бульба» и затем «Старосветские помещики», «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Если к этим повестям добавить тогда же написанные рассказы «Нос» (1833) и «Коляска» (1835); статью «Петербургские записки» (1825–1836) и задуманную повесть «Шинель» (1834), то мы будем иметь полный список тех созданий Гоголя, в которых романтик уступал свое место реалисту, чтобы в «Комедиях» и в «Мертвых душах» окончательно ему подчиниться.