Николай Вавилов

Отослав посылки с образцами в Ленинград, Вавилов поспешил в северную Сирию, по направлению к Месопотамии. Бесконечно тянулись поля пшеницы. Обрабатывали их тут романским бороздильным плугом, не оборачивая пласта, молотили хлеб деревянной доской с вбитыми в нее кремнями, мякину от зерна отвеивали лопатой. Сеяли хлеба здесь в основном с осени — и твердую пшеницу, и двухрядный ячмень — как озимые. Это удивило.

Вот и Евфрат. Великая долина, где когда-то зародилась и процветала ассиро-вавилонская культура. Теперь здесь занимались хлебопашеством почти без полива. Лишь там, где протекали небольшие речушки, были установлены чигирные колеса, подающие воду на поля.

Из Алеппо вернулись в Бейрут, а оттуда пошли к северу, к Латакии, в горы Ливанские.

В ожидании визы в Египет и Абиссинию Вавилову пришлось пробыть два месяца в Палестине, путешествовать по Трансиордании. Как-то по предложению палестинских агрономов он согласился прочитать лекцию о происхождении культурной флоры этой страны. Собралось до трехсот человек, некоторые приехали даже из других городов. Должен был прибыть и сам директор департамента земледелия Сойр, поэтому Николай Иванович настроился выступать по-английски. Но Сойр приехать не смог.

На каком языке лекция будет доступнее для аудитории? «Я мог говорить на немецком и французском, — вспоминал он потом, — голосование, однако, показало, что наиболее приемлемым является русский язык, на котором и было сделано сообщение…»

И еще одно любопытное свидетельство: «Нам надо было вручить рекомендательное письмо. Дойдя до указанного дома и постучавшись, мы стали просить открыть дверь, естественно, начав с английского языка. Ответа не последовало. Мы перешли на немецкий язык, полагая, что при близости еврейского языка с немецким нас поймут. Этого не случилось. Мы перешли на французский язык, и опять был тот же «успех». Перейдя поневоле на русский язык, мы наконец были поняты, дверь открылась, и нам посоветовали вообще в Палестине говорить на русском языке».

И еще: «Сельскохозяйственная опытная станция в Тель-Авиве оказалась при ознакомлении первоклассным научным учреждением, с большими научными силами, собранными со всего мира. В одной лаборатории разговор шел на английском, в другой — на русском, в третьей — на немецком, в четвертой — на французском языках.

Работы Тель-Авивской опытной станции быстро позволили наметить наиболее рациональные типы ведения хозяйства. Естественно, что первым желанием было перейти к европейскому оборотному плугу типа «сакка». Однако испытания станции показали, что в этом отношении арабский или романский бороздильник незаменим. Для большей продуктивности его поставили на колеса. Оборачивание пласта здесь применяется только на тех участках, где земля чрезмерно засорена; там же, где она достаточно культурна, оборот пласта излишен, и обычный романский плуг-бороздильник для ее обработки вполне удовлетворителен».

Вместе с агрономом Эйтингеном экспедиция направилась в обширную плодородную долину реки Эхдральона. Там были обнаружены заросли дикой пшеницы в смеси с ячменем, которые резко отличались от собранных у Хорана.

Около старой Яффы осмотрели апельсиновые рощи, где все выполнялось на высоком научно-техническом уровне: уход за деревьями, полив, внесение удобрений, борьба с болезнями и вредителями. Особой урожайностью и вкусом плодов отличался сорт «шамуди» — по-видимому, вегетативная мутация, как отметил для себя Вавилов.

А за Иорданом, в Трансиордании, на равнине до горизонта раскинулись посевы пшеницы и двухрядного ячменя. Собранные здесь образцы тоже существенно пополнили коллекцию засухоустойчивых злаков.

В СТРАНЕ «ПРЯМОГО СОЛНЦА»

27 ноября 1926 года по пути в Италию с парохода «Милано» Николай Иванович писал Елене Ивановне: «Начал штудировать Абиссинию и обдумывать вероятность прямого проникновения туда через Эритрею… Вся трагедия в том, что эта страна не имеет нигде представительств, а сама окружена пятью странами, для которых советский паспорт, как волчий билет… Попасть же в Абиссинию прямо необходимо, так как средиземноморский центр оказался для хлебных злаков весьма сомнительным. И по интуиции, да и по обрывкам фактов чувствую, что там решится многое».

А спустя почти месяц из Болоньи: «…не выйдет, буду пытаться попасть хотя бы в Эритрею. Идет дело ва-банк. Но колебаний у меня нет. Я должен это сделать».

Телеграммы и письма, посланные правительству Абиссинии из Парижа и Рима, оставались без ответа. Совсем потеряв веру в то, что удастся отсюда получить визу на въезд, Вавилов решается ехать в итальянскую колонию Эритрею, находящуюся рядом. Визу туда дали. Одновременно он возбудил ходатайство и о выдаче транзитной визы для проезда через Французское Сомали. Французский консул в Риме, полистав паспорт ученого и обнаружив в нем визы в Тунис, Алжир, Марокко и Сирию, разрешил въезд и в Сомали, предупредив, однако, что это отнюдь не гарантирует въезда в Абиссинию.

Заручившись визами в Эритрею и Сомали, Вавилов все же рискнул поехать в январе 1927 года в Восточную Африку.