Николка Персик (Кола Брюньон)

Достигнув берега Ионны, мы увидели, что по мосту невозможно пройти. Народ так и кишел. Я приказал бить в барабан. Ряды раздвинулись, не очень понимая, в чем дело. Мы вошли кабаном, но тут же застряли. Я увидел двух знакомых сплавщиков, короля Калабрийского и Гада. Они сказали мне:

- Стой, стой, господин Персик! На кой черт вы влезли сюда со своей телячьей шкурой и всеми этими ряжеными, важными, как ослы? "утку ли шутите или впрямь в поход собрались?

- Ты угадал, Калабрия. Смотри, я до зари предводитель и иду город свой защищать от врагов.

- Враги? Что ты, с ума сошел! Кто же они? - Да те, кто там поджигает.

- А тебе-то что? Твой дом ведь давно уж сожжен (сожалеем; это, знаешь, ошибка была). Но дом Пуляхи, этого повесы, разжиревшего на счет трудящихся, этого вертуна, гордящегося шерстью, которую он состриг с нашей спины, дом Пуляхи, оголившего нас, презиравшего нас с высоты своей добродетели, - это иная песенка. Обворовавший его попадет прямо в рай. Не мешай! Тебе-то что? Не хочешь - не грабь, но не смей нам мешать! Терять нечего, а выгоды - ух!

Я сказал (тяжело мне было бить этих жалких олухов, не постаравшись их сначала образумить):

- Нет, потерять можешь все, Калабрия. А вот честь нашу нужно спасти.

- Нашу честь! - сказал Гад.

- Это что за диковина? Пьется ли? Жрется ли? Может, завтра помрешь. Что от тебя останется? Ничего не останется. Что о тебе будут думать? Ничего не подумают. Честь - гостинец для богатых, для скотин, которых хоронят с эпитафиями, мы же кучей будем свалены в общую яму, как помои. Поди разбери, что пахнет честью и что дерьмом!

Не ответив Гаду, я обратился к другу его:

- Всякий сам по себе ничто, это правда, король Калабрии; но все вместе взятые - сила. Сто малых составят большого. Когда исчезнут нынешние богачи, когда испепелятся, с их эпитафиями, ложь их гробниц да имя их рода, будут еще поминать сплавщиков города Клямси; они в летописях останутся, благородные по-своему, с руками жесткими, с головой крепкой, как их кулаки, и я не хочу, чтобы назвали их мерзавцами.

Гад сказал:

- Чхать мне на это.

Но король Калабрии, сплюнув, воскликнул:

- Коль так, ты подлец! Персик прав. Знать, что так говорят, меня бы тоже обидело. И, видит Бог, это не скажется. Честь не одно достоянье богатого. Мы ему это докажем. Кто бы он ни был - он нас не стоит!

Гад сказал:

- Что там стесняться! Они-то стесняются разве? Не сыщешь больших обжор, чем все эти герцоги, принцы - Кондэ, Суассон и сам наш Невер, - которые, пузо набивши, как свиньи, еще натрескиваются до отвала золотом и, когда король умирает, растаскивают казну! Вот их честь, как они понимают ее! Право, мы были бы глупцами, если б не подражали им.

Король Калабрии выругался:

- Да, они - хрюки. Когда-нибудь добрый наш Генрих восстанет из гроба, чтобы взять их за горло, или ж сами мы их зажарим, набитых, подправленных золотом. Коли знать свинячится - в жилу ее пырнем, кровь пустим; но в их свинячестве мы подражать им не будем. Больше доблести в ляжке сплавщика, чем в сердце вора дородного.

- Итак, мой король, ты идешь? - Иду; и вот те крест, Гад тоже пойдет.

- Нет, черт тя дери.

- Ты пойдешь, говорю, а то - реку видишь: я те бух, ты плюх: эй, шевелись. Посторонись, дурачье, я прохожу!.. Он прошел, расталкивая народ, и мы следом за ним плыли в зыби, как мелюзга за громадной рыбой. Встречные были слишком пьяны, чтобы с ними можно было рассуждать. Все в свое время: сперва языком, потом кулаком. Мы старались только их тихонько наземь посадить, не слишком их разрушая: пьянчуга - это святое!

Наконец мы очутились у дома Петра Пуляхи. В нем грабители кишели, словно вши в шерсти. Одни выволакивали сундуки, тюки; другие нарядились в тряпье наворованное; бесшабашные шутники кидали, смеху ради, чашки и горшки из окон. Посреди двора катали бочки. Я видел одного, который пил, присосавшись к дырке, пока не плюхнулся вверх тормашками, под красно бьющей струей. Вино выливалось в лужи, и тут же дети его лакали. Дабы лучше видеть, воры во дворе навалили гору утвари и подожгли ее. В глубине погребов слышно было, как бойки разбивали бочки, бочонки; доносились вопли, стоны, кашель задыхающихся: весь дом так крякал, как будто у него в брюхе было стадо хрюшек. И уже там и сим из отдушин возникали языки дыма да лизали решетки.

Мы проникли во двор. Ни один вор нас не заметил. Всякий занят был делом своим. Я сказал: